На следующий день мы нерешительно двинулись дальше. Наполеон шел пешком, с палкой в руке, с трудом и отвращением двигаясь вперед и останавливаясь через каждые четверть часа, словно не мог оторваться от этой России, границы которой он в это время переходил и в которой он оставлял своего несчастного товарища по оружию.

Вечером достигли Дубровны. Город был населен, как и Ляды, — новое зрелище для армии, которая в течение трех месяцев видела одни развалины. Наконец-то мы были вне снежных пустынь и пожарищ, входили в населенную страну, язык которой был нам понятен. В то же время небо прояснилось, началась оттепель; мы получили кое-какие припасы.

Итак, зима, враг, голод — всё это сразу кончилось; но слишком поздно. Император видел, что армия уничтожена, имя Нея ежеминутно срывалось у него с языка! В эту ночь его приближенные слышали, как он особенно сильно стонал и кричал, что бедственное положение солдат разрывает ему сердце, что он не может спасти их, иначе как остановившись в каком-нибудь месте; но где можно остановиться, не имея ни военных, ни съестных припасов, ни орудий? У него нет достаточно сил, чтобы остановиться; поэтому надо как можно скорее достичь Минска.

В это время польский офицер привез известие, что Минск захватили русские! Чичагов вошел в него 16-го числа. Наполеон сначала молчал и был как бы сражен этим ударом. Потом он проговорил хладнокровно: «Ну что же, не остается ничего другого, как расчищать себе путь штыками!»

Но чтобы подойти к неприятелю, который ускользнул от Шварценберга, — или, может, Шварценберг его пропустил, так как ничего не было известно, — и избежать Кутузова и Витгенштейна, надо было переправиться через Березину под Борисовым. Поэтому Наполеон тотчас же (19 ноября из Дубровны) послал приказ Домбровскому не думать о сражении с Гертелем, а срочно занять дорогу. Он написал Удино, чтобы тот быстро выступал, а Виктор будет прикрывать его шествие. Отдав эти приказания, Наполеон несколько успокоился и, утомленный столькими страданиями, задремал.

Было еще далеко до рассвета, когда странный шум вывел его из дремоты. Рассказывали, что сначала раздалось несколько ружейных выстрелов, но это стреляли наши солдаты, чтобы заставить выйти из домов тех, кто там укрывался, и самим занять их места; другие заявляли, что из-за беспорядка на наших ночевках, когда можно было громко перекликаться, имя одного гренадера, Hausanne, громко произнесенное среди глубокой тишины, все приняли за тревожный возглас «Aux armes!»[24], указывающий на неожиданное нападение неприятеля.

Как бы там ни было, но все тотчас же увидели — или всем показалось, что они увидели, — казаков, и вокруг Наполеона поднялся невообразимый шум военной тревоги и паники. Император, не смутившись, сказал Раппу: «Посмотрите-ка, это, вероятно, подлые казаки не дают нам спать!»

Но вскоре поднялся настоящий переполох: люди кидались в сражение и, сталкиваясь впотьмах, принимали друг друга за врагов.

Наполеон думал сначала, что это настоящая атака. Через город, по дну оврага, протекал ручей; император спросил, поместили ли остатки артиллерии за этим ручьем. Ему ответили, что это упустили из виду; тогда он побежал к мосту и сам тотчас же заставил перевести орудия на ту сторону оврага.

Затем он вернулся к своей гвардии, останавливаясь перед каждым батальоном и говоря: «Гренадеры, мы отступаем, но неприятель не победил нас. Так не погубим же сами себя! Покажем пример армии! Меж вами многие уже бросили своих орлов и даже оружие! Я обращаюсь не к военному суду для прекращения этих беспорядков, а к вам самим! Судите сами друг друга! Вашу дисциплину я вверяю вашей чести!»

Он приказал повторить эту речь перед остальными частями войска.

Этих немногих слов было достаточно для старых гренадеров, которые, может быть, и не нуждались в них.

Остальные встретили эту речь одобрительными возгласами; но через час, когда двинулись в путь, они забыли о ней.

В Орше были довольно значительные припасы провизии, плавучий мост на шестидесяти лодках и тридцать шесть пушек с лошадьми, которые были разделены между Даву, Евгением и Мобуром. Здесь мы встретили в первый раз офицеров и жандармов, которые должны были арестовывать на обоих мостах через Днепр толпы бежавших солдат, чтобы заставить их возвратиться под свои знамена. Но от этих орлов, прежде подававших столько надежд, теперь бежали, как от зловещих чудовищ!

У беспорядка была уже своя организация: нашлись люди, которые умели даже вызывать его. Собиралась огромная толпа, и эти негодяи начинали кричать: «Казаки!» — они хотели, чтоб идущие впереди них ускорили шаг и увеличили сумятицу. Этим они пользовались и отнимали съестные припасы и одежду у тех, кто не был достаточно осторожен.

Жандармы, впервые увидевшие эту армию после ее поражения, удивленные видом такого обнищания, испуганные таким расстройством, приходили в отчаяние.

Наполеон вошел в Оршу с 6 тысячами гвардейцев, оставшимися от 35 тысяч! Евгений — с 1800 солдатами, оставшимися от 42 тысяч! Даву — с 4 тысячами строевых солдат, оставшимися от 70 тысяч!

Этот маршал потерял всё: у него не было даже белья, и голод изнурил его. Он набросился на хлеб, который дал ему один из товарищей по оружию, и с жадностью проглотил. Ему дали платок вытереть иней, покрывавший лицо. Он воскликнул: «Только железные люди могут вынести подобные испытания, живые не могут им противостоять! Человеческим силам есть предел; мы превысили его!»

Он должен был поддерживать наше отступление до Вязьмы. Следуя своей привычке, он присутствовал при всех выступлениях, пропускал всех вперед себя, отсылал каждого к своим рядам и всегда боролся со всяким неустройством. Он заставлял своих солдат отнимать добычу у тех из их товарищей, которые покидали оружие; это было единственное средство удержать одних и наказать других. Тем не менее его обвиняли в действиях, неуместных среди всеобщей неурядицы.

Наполеон тщетно пытался побороть свое отчаяние. Когда он бывал один, слышно было, как он стонет из-за страданий своих солдат; но при посторонних он хотел казаться непреклонным. Поэтому он велел объявить, что каждый должен вернуться в свою часть; в противном случае он велит разжаловать офицеров и лишать жизни самих солдат.

Эта угроза не произвела ни хорошего ни дурного впечатления на людей, ставших бесчувственными или окончательно павших духом, бежавших не от опасности, а от страдания. Они меньше боялись смерти, которой им угрожали, чем той жизни, какую им предлагали.

Но у Наполеона чувство уверенности увеличивалось вместе с опасностью. В его глазах и посреди русских пустынь, грязи, голода и холода эта горсточка людей всё еще была Великой армией, а он — завоевателем Европы! В его кажущейся твердости не было никакой иллюзии; в этом можно было убедиться, видя, как он собственными руками сжег в Орше все те одежды, которые могли служить трофеями неприятелю в случае его гибели.

К несчастью, тут были уничтожены все документы, собранные им для того, чтобы написать историю своей жизни, а он собирался ее писать, когда отправлялся на эту гибельную войну. Тогда он еще думал, что скука шести зимних месяцев, которые ему придется тут провести, будет самой большой неприятностью; так вот, чтобы убить ее, этот новый Цезарь хотел диктовать свои воспоминания!