Реставрация и, быть может, кое-где даже восстановление домов нашего старого города не потребуют слишком больших затрат, а то обстоятельство, что на месте этих переулков не будет построено десятка высотных зданий, — не такая уж серьезная потеря…

2. О ложной «гражданственности»

В начале 1960-х годов в нескольких сотнях метров от Дома литераторов был уничтожен своеобразнейший уголок Москвы — Собачья площадка с прилегающими к ней улицами и переулками. По этому поводу один автор, живущий в Москве, написал следующее (кстати, стихи были опубликованы не где-нибудь, а в «Дне поэзии»): «Сметая замшелую пошлость домов, прикорнувших горбато, ведутся на полную мощность работы в районе Арбата. Над грохотом сноса и слома испуганных галок круженье, кричащих над местностью, словно над местом кораблекрушенья. — Чернеет на месте проулка огромная рваная рана, и звякает тонко и гулко холодный хрусталь ресторана. — А площадь, чихая и морщась, смеется, кругла и поката… Ведутся на полную мощность работы в районе Арбата!» (Ю. Панкратов). О какой «пошлости» каких «домов» идет речь? О домике, в котором долго жил Пушкин и где он впервые читал друзьям «Бориса Годунова»? Этот домик в 1941 году был поврежден взрывом бомбы, и газеты писали тогда о варварстве врага… О доме А. С. Хомякова, где ночи напролет спорили о судьбе родины славянофилы и западники и где часто бывал Гоголь? В этом доме, между прочим, до войны был прекрасный мемориальный музей… Об имеющем то же значение доме, где жил С. Т. Аксаков? Напомню еще, что этот район известен и под именем лермонтовского: в нескольких домах, теперь уничтоженных, прошла его юность (дом, где он жил, чудом еще стоит у самой границы разрушений). Да всего и не перечислишь, ибо речь идет о том районе Москвы, который был подлинной колыбелью новой русской культуры.

Все эти скромные дома поразительно индивидуальны, и именно поэтому каждый из них представляет собой самобытное художественное произведение, которое можно сравнить со стихотворением Боратынского или Языкова, полотном Кипренского или Венецианова, романсом Алябьева или Гурилева.

В целом же архитектурный мир московского ампира необычайно верно и рельефно воплощал в себе характер эпохи. Слоном, речь идет не просто о «памятниках» прошлого, а о вечно живой части русской культуры. И вот разрушение этих-то домов (в которых он не видит ничего, кроме «замшелой пошлости») приводит в восторг нашего автора.

Нередко можно услышать мнение, что эти ампирные домики — в значительной части деревянные — нельзя сохранить, так как они и сами разрушаются, и к тому же непригодны ни для жилья, ни для каких-либо иных нужд. Но это ложь или самообман. При должной заботе эти дома простояли бы еще столетия, во всяком случае до того момента, когда будет открыт способ сохранять дерево навечно. Кто не знает, например, прекрасных (и прекрасно реконструированных) ампирных домов на Пречистенке (д. 11 и 12), в которых помещаются сейчас музеи Толстого и Пушкина? А ведь эти дома — за исключением белокаменных цоколей — целиком деревянные.

Михаилу Пришвину принадлежат замечательные слова о том, что помимо подлинных требований времени есть еще и так называемые временные меры, и когда «писатель приспособляется к временным мерам, то начинают протестовать даже сами администраторы».

Я убежден, что уничтожение Собачьей площадки — это именно ложная «временная мера», подменившая истинное решение проблемы, и думаю, что администраторы от архитектуры вскоре признают это. Мир арбатских переулков — это колыбель великой национальной культуры, колыбель, которая не может не быть заповедной.

Да всмотритесь в приведенные мной стихи: сам русский язык словно вопиет против их смысла! Такие слова, как «кораблекрушенье» и «огромная рваная рана» — рана на живом теле Москвы! — опрокидывают ложный пафос автора.

Нельзя не порадоваться тому, что другой московский поэт, Владимир Соколов, написал стихи «Новоарбатская баллада» (Новый мир. 1967, № 11), выразившие подлинно гражданственное понимание сути дела:

…Ташкентской пылью

Вполне реальной

Арбат покрыло

Мемориальный.

Именно таким и должны быть размышление и тревога гражданина, который знает нерасторжимую связь прошлого, настоящего и будущего своей родины, понимает, что значат эти «замшелые» домики в арбатских переулках, и испытывает личное чувство ответственности за них.

К 200-летию русской гитары

Каждый, кто пожелал бы побольше разузнать о гитаре, сразу же столкнулся бы со способными удивить противоречиями и неожиданностями. Начать с того, что этот самый широко распространенный в нашей стране и даже, если угодно, наимоднейший сейчас музыкальный инструмент является вместе с тем едва ли не самым древним из ныне существующих, ибо восходит еще к античной кифаре (в иной транскрипции — китаре). Не позднее XIV столетия гитара была завезена с Востока в Испанию, а к XVI веку уже стала здесь одним из самых любимых и подлинно народных инструментов. Вскоре гитара перешла в Италию, а затем распространилась по всей Западной Европе. В 1596 году, то есть четыреста лет назад, в Барселоне вышел в свет солидный трактат о гитаре, утверждавший ее высокие музыкальные достоинства. Словом, глубокая старина и современность загадочно уживаются в этом инструменте, который можно найти сегодня, по всей вероятности, во всяком городском доме и в любой деревне.

Гитара, с одной стороны, предстает как самый общедоступный инструмент, изготовляемый фабричным способом в миллионах экземпляров и нередко звучащий не без своеобразного обаяния в руках людей, которые не имеют никакой профессиональной выучки. Но знающим историю этого инструмента известно, что гитары создавал, наряду со скрипками, величайший мастер Антонио Страдивари, что легендарный скрипичный гений Никколо Паганини был одновременно виртуозным гитаристом (он говорил, что гитара позволяет «брать такие гармонические сочетания, какие скрипке недоступны»), что для гитары сочиняли музыку Франц Шуберт и Гектор Берлиоз, что испанский гитарист Андрео Сеговия по праву считается одним из самых выдающихся музыкантов XX века и т. д. и т. п.

Противоречия, о которых идет речь, как бы составляют самую суть гитары, ее своеобразную музыкальную природу, и в конечном счете в них выражается ее ничем не заменимая роль и ценность.

Но, прежде чем говорить о своеобразии гитары, вернемся к ее истории. Как и многие другие инструменты, гитара не раз изменяла свой строй и облик; в частности, менялось количество ее струн. Окончательную, сохранившуюся и поныне форму, точнее, две разные формы гитара обрела к концу XVIII века, когда она вступала в продолжавшийся до 1840-х годов и на Западе, и в России период особенного расцвета.

Именно с тех пор существует шестиструнная гитара, обычно называемая испанской, и русская, семиструнная гитара. Следует отметить, что «семиструнки» имели хождение и в Европе, особенно во Франции. Но у них был иной строй, чем в России, а кроме того, их довольно быстро вытеснила испанская, шестиструнная гитара.