Бивен никогда не был антисемитом, но чувствовал, что становится антинацистом… Вместе с коллегами он молча захоронил анонимные трупы в общей могиле, чье мягкое вязкое дно омерзительно хлюпало при каждом взмахе лопаты.

Они были тут далеко не первыми. Всякий раз, когда сапог погружался в рыхлую почву, из липкой земли взмывал рой мух. Бивен мог почувствовать сквозь подошвы лица, плечи, торсы других подозреваемых, зарытых здесь, в нескольких сантиметрах под поверхностью.

Следующее задание заключалось в том, чтобы выселить евреев из дома с пометкой Juden, потом отвезти их на центральный вокзал и запихнуть в товарный поезд. Добавившаяся к запаху пота (страх, лето) вонь горячего свинца была удушающей. Перед каждым вагоном ждал железнодорожник, готовый запломбировать двери расплавленным металлом.

Свой рабочий день они заканчивали в Хеллерсдорфе, во дворе дома, где полуживой человек искал полумертвого ребенка среди нагромождения покойников.

Раздались аплодисменты: человек нашел мальчика. Упираясь коленями в две неподвижные спины, он удвоил усилия, вытаскивая маленькое тельце из общей кучи. Ни одна сволочь не шевельнулась. Наоборот. Эта картина их возбуждала в самом прямом смысле слова.

Когда человеку удалось извлечь мальчика из переплетения удерживающих того рук и ног, он посмотрел на ребенка — и только тогда в его уцелевшем глазу зажегся огонек. Огонек тусклый, тайный: это был не его сын.

Без единого слова, без единого крика он толкнул ребенка, покатив его к краю платформы. Несмотря на его усилия, малыш выскользнул у него из рук и упал к колесам грузовика.

Человек тоже слез, шатаясь, с невменяемым видом.

— Ты вроде разочарован, старина, — заметил Кохмидер. — Это не он, верно? Я ошибся?

Он уже вытащил оружие из кобуры. В следующую секунду он в упор выстрелил ребенку в висок.

— Сожалею, мужик. Даже не могу сказать, что в следующий раз исправлюсь, потому что следующего раза не будет.

Человек упал на колени в ожидании добивающего выстрела.

Кохмидер повернулся к Бивену:

— Твой ход, товарищ!

Франц с самого полудня понимал, что без такого испытания не обойдется. Крещение огнем. Вернее, кровью.

Он вытащил свой люгер, дослал пулю в ствол и выстрелил. Череп разлетелся мелкими осколками. В пустоте, оставленной выстрелом, гестаповцу показалось, что он падает в бездну. Он подумал об Адлонских Дамах и понял, что у него осталось только это расследование. Возможно, оно лишь искупление его трусости, но в любом случае это единственная причина жить.

Он послал еще одну пулю в уже мертвого человека — за Сюзанну.

И еще одну за Маргарет.

И еще одну за Лени.

И еще одну за Грету.

Кохмидер заржал:

— Слушай, приятель, похоже, ты не очень-то любишь евреев!

— Переоденься. Этим вечером у нас выход в свет.

Бивен передернул плечами и зашел в квартиру Симона. Его одежда была в пятнах крови. Он вонял падалью и был до колен заляпан грязью.

— Что ты вырядился как пугало?

Симон невольно посторонился — и чтобы пропустить Франца в квартиру, и чтобы зловоние не так било в нос.

— Моя рабочая одежда. Я могу у тебя помыться?

— Хм… да, конечно.

В руках у Бивена была сумка с двумя нацистскими свастиками. Он успел заехать в штаб-квартиру гестапо и выбрать вечерний костюм. У него оставался доступ к служебному гардеробу. Уже несколько дней Франц не заходил к себе домой, а потому надевал, когда был не в мундире, шмотки мертвецов. Он не походил на бродягу. Он им и был, под сенью свастики и Бранденбургских ворот.

— Где у тебя ванная?

Симон ответил не сразу, вид у него был немного одурелый. Может, он уже спал: было всего десять вечера, но его лицо было помятым, как одно из тех писем, что в гестапо каждый день присылали евреи, пытающиеся узнать о судьбе близких. Писем, которые Бивен бросал в мусорную корзину, не читая.

Наконец хозяин провел его в ванную. Бивен нырнул под душ, опасаясь что-либо разбить. Туалетная комната Симона была еще изысканнее, чем у Минны. Чистейшая плитка, напоминающая отделку метро, темный металл, мрамор, куда ни глянь. Раковина и ванна приводили на память греческие храмы, изображения которых он когда-то видел, а форма кранов не уступала мастерски завязанному узлу галстука.

Он помылся, повторяя себе, что Симон наверняка украл эту ванную (и всю квартиру в придачу) у какой-то еврейской семьи. По сути, психиатр был копией Бивена, только на другом уровне: Бивен носил костюмы убитых, Краус жил в квартире депортированных. Два паразита, две гиены, живущие объедками репрессированных.

— Я сделал тебе кофе.

— Спасибо.

Бивен влез в принесенный смокинг. Он только сейчас заметил на спине, на уровне сердца, два пулевых отверстия с обожженными краями.

— Это еще что за наряд?

— Я же тебе сказал, у нас сегодня светский выход.

Симон подал фарфоровые чашечки с золотой каемкой. Бивена распирало желание все здесь расколотить: это были военные трофеи человека, который даже никогда не сражался.

— Куда мы идем?

— В «Нахтигаль».

— Зачем?

Франц поставил чашечку, слишком сильно ее сжав. Фарфоровая ручка осталась у него в пальцах.

— Извини.

— Не страшно. У меня есть еще.

Ну конечно. Полный сервиз, и все украдено у ни в чем не повинной семьи, лежащей где-то с забитыми землей ртами.

— Почему в «Нахтигаль»? — повторил Симон.

— Хочу тебе кое-что показать.

— Столик на троих!

Бивен отдал приказ, как рявкнул бы: «Этих расстрелять!» Халдей — юный эфеб, наряженный маленьким пажом, — шустро повиновался. Они заехали за Минной — гулять так гулять — и прибыли в кабаре Вилли Беккера ближе к двум ночи. В заведении на Ноллендорфплац веселье было в разгаре. Танцевали на столах, пили, развалившись на канапе, целовались взасос, как если бы завтра их ждала смерть — что для большинства этих гомосексуалов могло оказаться правдой.

Они устроились в отдельном кабинете, оформленном под мавританский балкон, и полюбовались окружением. Атмосфера заведения напоминала то ли «Али-Бабу и сорок разбойников», то ли еще какой сюжет из «Тысячи и одной ночи». Прожектора постоянно крутились, как зенитки ПВО вермахта. Искусно сделанные ажурные светильники в форме ламп Аладдина рассыпали снопы отсветов по всем уголкам зала.

— Франц, фиг ли мы здесь торчим? — проорал Симон (номер мужского стриптиза сопровождался громовыми раскатами фанфар).