— Не семтекса, — поправил его Альфа. — Мы предпочитаем си-4, американскую взрывчатку. Мы доверяем только Америке. В нашем мире не осталось ничего хорошего.

— Вам, ребята, самое место в рядах «Молодых республиканцев»[58], — заметил Владимир.

— С си-4 легко управляться, — продолжал Альфа, — и тротиловый эквивалент у нее сто восемнадцать процентов. Если разместить ее через… гм… через определенные интервалы внутри Ноги и привести в действие извне, то в результате верх Ноги свернется… То есть верхняя часть рухнет в полость Ноги. Очень важный момент: никто не пострадает.

— Надо полагать, ты — эксперт по взрывчатке, — сказал Владимир.

— Мы оба учимся в Государственном университете Правы, — пояснил Томаш. — Я на факультете филологии, а Альфа — на факультете прикладных наук Я разрабатываю теорию уничтожения Ноги, Альфа занимается взрывчатыми материалами.

— Точно. — Альфа помахивал руками, спрятанными в карманы, отчего полы его бушлата топорщились, как крылья у взлетающей птицы. — Как у вас говорится, он — интеллектуал, а я — материалист.

— Не пойму, — покачал головой Владимир, — почему бы вам обоим не пойти работать в какую-нибудь толковую немецкую фирму на площади Станислава, куда берут иностранцев? Уверен, с компьютером вы умеете обращаться, а ваш английский просто супер. Если научитесь немного болтать на офисном дойче, а заодно прикупите новые теннисные туфли в «К-марте», то будете грести кроны лопатой.

— Работа в фирме, о которой вы упомянули, нам не претит, — ответил Томаш таким тоном, словно Владимир собрался его нанять. — Мы хотели бы жить приятной жизнью и делать детей, но, прежде чем строить собственное будущее, мы обязаны разобраться с нашим печальным прошлым. — Он многозначительно посмотрел на Морган.

— Ясно, — сказал Владимир. — И, взрывая Ногу… вы разбираетесь с этим, как его… А, ну да, с вашим дурацким прошлым!

— Ты не знаешь, сколько выстрадали их родные! — внезапно вмешалась Морган.

Она впилась во Владимира мертвыми серыми глазами, ее политическими глазами, а может быть, за этим взглядом скрывалось и настоящее горе.

— О да, — подхватил Владимир. — Ты как никогда права, Морган. Откуда мне знать? Ведь мои родители — Роб и Ванда Хенкель из Сан-Диего, штат Калифорния; здоровое детство на Тихом океане, прибой бьется о мои крупные загорелые ноги, потом отбываю срок в университете — четыре года, и вот я перед вами, Бобби Хенкель, старший менеджер по брендам слабительного «Лейся, песня» для западного региона… Точно, Морган, будь любезна, расскажи, каково это, родиться в этой части света. Тут все так экзотично и как бы немножко грустно, надо же… Сталинизм, говоришь? Репрессии, да? Показательные процессы, у? Обалдеть.

— У тебя все иначе, — пробормотала Морган, поглядывая на Томаша в поисках поддержки. — Ты из Советского Союза. Твоя страна вторглась сюда в 1969 году.

— У меня все иначе, — повторил Владимир. — Моя страна. Это ты ей наплел, Том? Так выглядит мир глазами Альфы? Ах, дорогие мои дураки… Знали бы вы, как мы трое похожи. Мы одной кондовой советской сборки — как «лады» и «трабанты», только люди. Мы — конченые люди, братки. Можно взорвать все Ноги на свете, можно выступать с речами и нести ахинею на Старогородской площади, можно эмигрировать в солнечный Брисбен или на Золотой Берег Чикаго, но если ты вырос при этой системе, на этой незабвенной серой планете наших отцов и дедов, ты обречен. Выхода нет, Томми. Вперед, зарабатывай деньги сколько влезет, высиживай американских деток, но через тридцать лет ты вспомнишь свою юность и в который раз удивишься: что это было? Как люди могли так жить? Почему добивали слабых? Почему разговаривали друг с другом злобно и жестоко, примерно так, как я сейчас с вами говорю? И что это за странная угольная корка на моей коже, что каждое утро забивает сток в душе? Был ли я частью эксперимента? И сердце у меня в груди или мотор советского производства? И почему мои родители до сих пор трясутся, приближаясь к паспортному контролю? И неужто это мои дети, что носятся вокруг в куртках с надписью «Мир Уолта Диснея» и орут так, словно на них никакой управы нет?

Он встал и подошел к Морган, та отвела взгляд.

— А ты, — гнев, утихший было, пока он вещал перед этим эстрадным дуэтом из соцлагеря, разгорелся вновь, — что ты здесь делаешь? Это не твоя война, Морган. Здесь у тебя нет врагов, и даже я не из их числа. Симпатичненький пригород Кливленда — вот твое место, милая. А здесь — наша земля. И мы ничем не можем тебе помочь. Никто из нас.

Он допил водку, ощутил прилив лимонного тепла и, плохо соображая, что делает, вышел вон.

Колючий ветер толкал замерзшего Владимира вперед, тыча в спину острыми когтями. На нем был только свитер, шерстяные «пролетарские» брюки и теплое белье. Тем не менее Владимир не испугался, оставшись без пальто в ледяную январскую ночь. Кипящий поток алкоголя тек в его жилах.

Он брел не разбирая дороги.

Дом Морган стоял на отшибе, но дальше, за оврагом, в котором прятался старый шинный завод, разбил лагерь отряд панеляков-смертников, — с рядами черных окон они походили на коренастых беззубых солдат, охраняющих давно разграбленную крепость. Каков вид, однако! Бетонные надгробные камни в пять этажей, скученные на маленьком холмике, медленно соскальзывали в овраг; у одного из зданий полностью обвалился фасад, крошечные прямоугольные комнаты, напоминавшие гигантский крысиный лабиринт, были открыты всем стихиям. Химическое пламя, вырывавшееся из труб шинного завода в низине, освещало эти призрачные норы, и Владимир вспомнил об ухмыляющихся хэллоуиновских тыквах со свечками внутри.

И опять безошибочное чувство, что он дома и все вокруг — панеляки, шинный завод, вонючее промышленное пламя — имеет к нему прямое отношение, они его начало, суть, подноготная. Правда заключалась в том, что Владимир все равно бы здесь оказался, вынь Джорди свой член в номере флоридского отеля или нет; что последние двадцать лет, начиная с советского детсада и кончая Обществом абсорбции иммигрантов им. Эммы Лазарус, все указывало на этот овраг, панеляки, на тонущую в небе зеленую луну.

Кто-то позади его окликнул. Маленькое существо несло на руках другое существо, которое при ближайшем рассмотрении оказалось всего лишь безжизненным пальто.

Морган. В уродливой тужурке. Он слышал хруст ее шагов по снегу и видел, как легкие облачка, выдыхаемые ею, уносятся ввысь через равные интервалы, словно выбросы тепловоза. Кроме ее шагов ничто не нарушало тишину, зимнюю тишину богом забытой восточноевропейской окраины. Морган подошла и протянула ему пальто и пару пушистых сиреневых наушников. В глазах ее стояли слезы; Владимир решил, что они вызваны лютым морозом, потому что, когда она заговорила, голос ее звучал, как обычно, твердо.

— Тебе нужно вернуться. Томаш и Альфа вызывают такси. Мы будем одни. И сможем поговорить.

— Хорошо тут. — Владимир надел наушники и обвел рукой разрушенные здания и дымное ущелье за спиной. — Я рад, что прогулялся. Мне стало намного лучше.