Бумажка была подписана от руки: Ульянов-Ленин. Насладясь произведенным эффектом, представители Еревана снова прятали заветную бумажку и через некоторое время всё начиналось сызнова.

Наконец, в годы директорства Е.М. Примакова, высокие стороны договорились – армяне въехали в дом с колоннами, а для Института отремонтировали большое здание напротив церкви на Рождественке, где мы обитаем и сегодня.

Дом выглядит солидно, но слава у него дурная– многие уверяют, что до революции там был публичный дом. Со своей стороны могу сказать, что много лет назад мой дед и его дочка-подросток (будущая моя мама), бродя по центру, проголодались и хотели пообедать в каком-то общепите в этом самом доме; старорежимный швейцар отговорил деда – «Ваше благородие, сюда с барышней нехорошо-с». Картинка из времен НЭПа.

А в той усадьбе торжественно и тихо проживает Посольство независимой Армении.

* * *

Вечер того дня, когда В.В. Балабушевич произнес сакраментальное «Вы будете заниматься индуизмом», закончился весьма неожиданно. Меня, ошалевшего от счастья, поймал в коридоре угрюмый и немногословный завотделом аспирантуры. «У тебя пропуска еще нет? Не уходи тогда до вечера, а то не пустят обратно.»

Попытки узнать, почему не пустят, были бесполезны, он только загадочно прищурился Так он разговаривал всегда, не пускаясь ни в какие объяснения Позднее я попытался в каком-то разговоре выудить из него понятный ответ, но он парировал мои слабые попытки. Помню, были у меня какие-то неприятности и он пришел ко мне на помощь.

– Надо к этому идти.

Спрашивать «к кому, к этому?» было бесполезно, поэтому я, как мне казалось, очень ловко попытался прояснить у него высказанную мысль и спросил; А зачем?

Он посмотрел в пространство и убежденно ответил:

– А как же!

Так в тот первый вечер в стенах Института я ничего от него не добился, но из любопытства решил остаться. Между тем в актовый зал плотно набивались сотрудники. Из их массы текли несуразные слухи: «Все оцепили!», «Только по пропускам!».

Внезапно дверь в правой кулисе разъехалась и появился Солженицын. Дебелая брюнетка из парткома ринулась к нему с роскошным букетом. И его появление, и особенно этот парткомовский букет производили впечатление чего-то абсолютно нереального, тогда не проходило и дня, чтобы имя Солженицына, «литературного власовца» не полоскалось в миллионно-тиражных газетах и эта встреча мне, прошедшему жесткий идеологический контроль в Интуристе, была вестником какой-то немыслимой свободы в открывающем мне свои двери академическом мире. Никакой свободой, конечно, там и не пахло, но в тот первый день казалось и мнилось, что так оно и пребудет всегда. Солженицын говорил безо всякой самоцензуры и я всё время оглядывался – был уверен, что сейчас в зал войдут пресловутые офицеры оцепления со словами «Всем стать к стене, руки за голову».

Солженицын не понравился мне сразу. Вместо воображаемого мной мученика, пророка, Достоевского на трибуне стоял внешне благополучный человек и сытым актерским голосом мастерски (нельзя не признать) читал только что написанные страницы «Ракового корпуса».

Некоторые ответы на вопросы были интересными. Наша публика спросила, какие восточные писатели оказали на него влияние? Он ответил очень искренне, каким-то извиняющимся тоном – я сидел в лагере и даже западных писателей знаю плохо. Это было очень по-человечески, понятно и близко.

Помню колоссальное впечатление от одной из прочитанных глав. Это сон одного из отрицательных героев, которому снится, что он умер и его несет вода по какой-то трубе (причем, он тычется в боковые стенки, чтобы остановить это движение) и потом выносит на свет и он видит сидящую у лужи девочку из семьи, которую в реальной жизни он посадил. Там, не во сне, она не выдержала и утопилась. Здесь же она сидела у корыта с грязной мутной водой. И совершенно гениально абсурдная его мысль: это в корыте та вода, которой она наглоталась, когда утопилась.

Это совершенно гениальный пассаж! Мне сразу вспомнился Достоевский – в «Преступлении и наказании» Раскольников входит в темную комнату, где стоит полная ночная тишина; в окне – огромный красный месяц, и у Раскольникова мелькает (тоже абсурдная!) мысль «Это от месяца здесь такая тишина»…

Не помню, осталась ли эта девочка у тухлого корыта в окончательном тексте романа.

В конце встречи кто-то поинтересовался, где он будет в ближайшее время выступать. Солженицын развел руками – не знаю, намечается много, но почти всё срывается, вот ваш институт за последнее время единственное место, где и договорились, и встретились.

Напомню – стоял декабрь 1966 года.

Чтобы больше не возвращаться к этому залу, приведу небольшую комическую сценку, разыгравшуюся там же. К нам приехал АИ. Микоян, тот самый, который с трибуны XX Съезда произнес эффектную фразу– «весь Восток проснулся, спит только Институт востоковедения», после чего нам и назначили в директора крупного политического деятеля, генсека Таджикской компартии Б. Гафурова. С кем и о чем говорил высокий гость – не знаю, но потом всех нас загнали в актовый зал, долго о чем-то говорили, а потом, как всегда в таких случаях, из зала якобы поступила записка с предложением закончить собрание исполнением партийного гимна «Интернационала». Все «в едином порыве встали». Я стоял в первом ряду продолжения актового зала, как бы второй его половины, после высоких белых колонн – но не за ними! Передо мной устремлялся к сцене широкий проход и на сцене прямо напротив меня стоял сумрачный Микоян. Мы были позиционированы точно друг перед другом и – на расстоянии, но все же – смотрели друг другу в глаза. Хуже того, рядом стояла моя недавняя сокурсница Светлана Микоян, родная племянница вождя. Получается, что он не мог нас не видеть во всё время исполнения гимна.

Тогда еще не додумались пускать в таких случаях запись, нестройно сначала, потом все мощнее стали петь «в живую»; Микоян тоже, не в такт, но старательно шевелил губами и все более с откровенной ненавистью смотрел прямо перед собой – на меня. Дело в том, что в задних рядах, где-то недалеко от нас, самозабвенно заливалась какая-то старушенция, причем пела она нестерпимо фальшиво – и я корчился от сотрясающего хохота. Увидев глаза Микояна, я поспешил выбраться из зала.

Итак, индуизм стал официальной темой моих исследований. Но чем конкретно мне следовало заниматься, ведь сказать просто, что я изучаю индуизм – это все равно, что кому-то другому утверждать, что он посвятил жизнь Космосу! Выбор был за мной.

Я давно уже знал, что не хочу идти по наиболее проторенной дорожке. Во всем мире уже два столетия работали выдающиеся индологи, изучавшие древность, отстоящую от нас на тысячи лет. Также обстояло дело и в российской науке. Я же хотел знать, что произошло с индуизмом в последние 100–150 лет, чем живут люди сегодня, сейчас. Сведений об этом практически не было, их надо было тщательно собирать, фильтровать, интерпретировать.

Конечно, я понимал, что работа предстоит гигантская, мне надо было все равно (тем более!) начинать с древних времен, со священных текстов, с изучения обрядов – ибо без этого не понять происходящего сегодня. Так или иначе, очертив грубые временные рамки, я должен был выбрать какой-то узкий аспект явления и сосредоточиться на нем.