– Туда.

Это «туда» означало весь Лондон.

Вечером я попытался восстановить события этого дня. У меня было достаточно причин, чтобы ощущать свою вину. Это было совершенно очевидно. Рано или поздно Амгам должна была появиться в зале суда, чтобы хоть немного поддержать Маркуса. Как это мне не пришло в голову раньше? Наверное, так случилось потому, что нам легче понять какие-то события, чем предвидеть их. Таким же очевидным фактом было и то, что я удалил ее от Маркуса до самого конца процесса. От этого мне было стыдно еще больше. Ко всему этому следовало добавить еще один очень досадный вывод: даже глупец догадался бы, что пока Амгам стояла у дверей, она делала мне знак. Ей бы ничего не стоило сразу скрыться, заметив меня, но она этого не сделала, а предпочла установить со мной диалог. Амгам хотела сказать мне, что отвергает меня. Я представился ей и умолял ее об аудиенции, а она отказала мне: «Я прошу вас, не приближайтесь ко мне». И точка. Таково было ее решение, и возразить мне было нечего.

Я провел всю ночь, сидя на кровати. Локти мои упирались в колени, а руки закрывали лицо. Мне хочется сделать одно признание, искреннее и горькое: иногда, хотя это и может показаться странным, любви и бескорыстию бывает не по пути. Сейчас случилось именно так. Неужели кто-нибудь думает, что моя любовь к Амгам не соперничала с любовью Маркуса? Кто говорит, что любовь прекрасна? Любовь прежде всего могущественна. Любовь может исказить наши моральные принципы точно так же, как жар горна может согнуть крепкую и прочную железную балку. Умом я желал, чтобы Маркуса оправдали. Конечно, я этого хотел. Но какая-то часть моего существа жаждала его казни. Никто не знал ее так хорошо, как я, никто не смог бы приблизиться к ней с полным пониманием ее природы.

Амгам была необычайно умна. Наверняка она выучила английский язык, умела на нем говорить и читать. Безусловно, никого моя книга не могла интересовать больше, чем ее. Какова же тогда была причина ее категорического отказа? Неужели она не понимала, что я предлагаю ей самую теплую и нежную руку?

А может быть, она как раз прекрасно понимала это. Вероятно, она была единственным на всей планете существом, которое понимало, какие чувства заставляли меня стучать по клавишам моей пишущей машинки. И, возможно, именно поэтому не позволяла мне говорить. Кроме соображений безопасности, может быть, иная причина требовала от нее соблюдения дистанции: она хотела дать мне понять, что принадлежит Маркусу Гарвею, а не мне.

Представим себе, что самое любимое существо нашей жизни скрыто от нас под миллионами камней. Ничего ужаснее быть не может. Но, возможно, еще хуже, когда твоя любовь живет на соседней улице и не желает знать о твоем существовании.

Спустя месяц судебный процесс снова начал оживляться. Были заслушаны самые волнующие свидетельства, а самое главное, было ясно, что дело идет к концу. В последний день в зал набилось столько народа, что, казалось, мы образовывали единое тело, части которого постоянно терлись друг о друга: ущипнешь соседа за локоть, и это почувствуют все остальные локти. Я учел опыт первого дня и принял соответствующие меры, поэтому на этот раз сидел в первом ряду, как раз напротив перегородки, которая отделяла публику от участников судебного разбирательства.

Звезды предсказали, что этот день станет днем великой славы Эдварда Нортона. Я до сих пор восхищаюсь им: он сумел добиться того, чтобы все зеркала до единого отразили его победу. Пресса присутствовала в зале, публика радостно волновалась, а прокурор уже давно предчувствовал свое поражение, хотя прекрасно знал свое дело. Но с первого же дня заседаний у меня создалось впечатление, что он был борцом, которому обещали бой с гномом, а на ринг неожиданно вышел титан. А возможно, он принадлежал к той породе псов, которые причиняют больше неприятностей, когда брешут, чем когда кусают. От отчаяния он решил прибегнуть к письмам Каземента, британского консула в Конго. О господи, какой ничтожный ход! Каземент в свое время действительно был блестящим дипломатом. Но в данном случае удача сопутствовала Маркусу. Каземент был ирландцем, и пару лет назад, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, стал одним из руководителей мятежа в Дублине. Его арестовали, и в это время обнаружились неопровержимые доказательства его гомосексуальных связей, что окончательно подорвало его репутацию. Когда его расстреляли, никто о нем не заплакал. Что бы там ни говорили, политика – это опасная игра. Как мог английский суд в подобных обстоятельствах принимать во внимание мнение Каземента? Кроме того, шел тысяча девятьсот восемнадцатый год, и война приближалась к победному концу; патриотический дух был так силен, что цвета английского флага красовались даже на обертках кусочков масла в ресторанах.

Нортон ожидал момента, чтобы вызвать Маркуса для дачи показаний. Он задал ему один-единственный вопрос:

– Господин Гарвей, какого вы мнения о господине Роджере Казементе?

Маркус успешно справился с этой сценой: он помолчал немного, потом сдержал отрыжку и только после этого воскликнул мелодраматическим тоном:

– Точно такого же, как обо всех остальных предателях империи. Пусть он гниет в аду до скончания веков!

В воздух взлетели шляпы. И на фоне всеобщего ликования Нортон направился к судье, протягивая ему тридцать семь («Да, точно так, господин судья, их тридцать семь») прошений Маркуса о зачислении добровольцем в действующую армию, которые тот подал с момента начала войны. Все они были отклонены военным ведомством. В действительности сам Нортон посоветовал Маркусу подать прошения, заранее зная, что человека, ожидающего суда по делу об убийстве, в армию не возьмут. Но стоило посмотреть на Нортона, когда он шел к судье и лично вручал ему все эти бумажки. Адвокату не было никакой надобности шествовать через зал. Обычно в таких случаях документы передавались смотрителю, а тот относил их секретарю, который, в свою очередь, вручал их судье. Но это было триумфальное шествие Нортона. Кто мог ему в нем отказать? Несмотря на настроение в зале, судья снова и снова стучал своим молоточком, желая соблюсти определенные формальности, и в какой-то момент едва не потерял терпение.

А сейчас я хочу позволить себе одно отступление. В то время я об этом не знал, но судебный процесс был выигран еще до того, как начался. Каким образом? Все очень просто. Нортон являлся членом одного из клубов Лондона, куда принимались только избранные. Несмотря на то что адвокат не был ни знатен, ни богат, совершенно неудивительно, что его туда приняли. У таких людей на лбу написано: рано или поздно я войду в круг патрициев. Точно так же, как письмо может прийти не по адресу, судьба тоже может ошибиться, и человек родится не в том доме, где ему это предназначалось. Но рано или поздно письма находят своего адресата, а люди – свою дорогу.

В этом клубе представители высшего общества устанавливали свои контакты и вели дела, играя в бильярд или смакуя мальтийское виски. Нортон являлся членом этого клуба, и судья, который был назначен для ведения дела Гарвея, тоже. Нет, я вовсе не имею в виду коррупцию. Это не было в духе Нортона. С другой стороны, в клубе действовали неписаные законы, которые никто не мог нарушать. Поскольку речь шла о месте для избранных, куда допускались только представители элиты (как я уже говорил, Нортон, никому не известный адвокат, был исключением), нередко адвокаты крупных адвокатских контор оказывались там рядом с судьями, которые вели их дела. В подобных случаях и те и другие вежливо избегали общения до окончания суда. Скромный взгляд может совершенно спокойно остаться незамеченным, и когда два человека хотят избежать друг друга, это им прекрасно удается.