— Потому что ты был милый.

— А теперь я какой.

— Ты изменился. Ты не тот Корнелиус Кристиан, какого я знала когда-то.

— Так кто же я.

— Ну, просто ты не такой, каким был до отъезда в Европу. И до твоей…

— До моей женитьбы.

Шарлотта Грейвз. Ее профиль. Тревога на длинном, прекрасном, как спелое яблоко, лице. Когда она оглядывается вокруг. Две головы, шустро присев, скрываются за краем окружающей нас пустоты.

— Прошу тебя, Корнелиус. К нам начинают прислушиваться.

— Это радует.

— Ты сказал, что я была загорелая и красивая на параде в День Труда. Теперь я тебе такой не кажусь.

— Ты попрежнему похожа на яблоко, которое я бы с наслаждением съел.

— Я этим летом совсем не плавала. Когда работаешь в городе, просто возможности такой нет. Но зато позагорала последние несколько дней. Чтобы сегодня поехать с тобой за город и вообще.

Кристиан берет солонку. Серебряную, тяжелую. Лупит ей по столу и кричит.

— Обслужить. Обслужить.

— О господи, Кристиан, вот уж этого я от тебя ожидала меньше всего.

— Я только хочу, чтобы нас обслужили. Обслужить.

Выглядывают лакеи. В крахмальных рубашках с широкими крыльями воротничков. Галстуки-бабочки размером с аэроплан, того и гляди взлетят. Разбежавшись по полосе. И помчат ужин людям, привыкшим швыряться деньгами. Пока голос Кристиана будет эхом прокатываться по длинному коридору. Голова Шарлотты Грейвз клонится вниз.

— Ты окончательно испортил наш вечер. Никто еще не позволял себе такого в моем присутствии.

— Ты хочешь, чтобы я ушел.

— Ты же знаешь, я этого не хочу.

— Вот и хорошо.

— Чего уж хорошего. Ты так надменно себя ведешь.

— Так ты хочешь, чтобы я ушел. Хочешь. Скажи. Ты хочешь, чтобы я ушел.

— Да. Уходи.

Усталый голос, почти что шепот Шарлотты Грейвз. Страдальческий и печальный. Запах надушенной чистоты. Там, в похоронном бюро, я мог нюхать розы задаром. Холодный сладковатый парок, вылетающий из холодильников. Когда начинается ферментация, мертвые слегка согреваются. Фотография, на которой я покоюсь в гробу, теперь стоит, обрамленная, рядом с моей постелью. И худшее, что может случиться со мной, теперь не кажется таким уж плохим. Еще живой, я встаю. Проявляя воспитанность, жду. Даю ей шанс отсрочить исполнение приговора. Она не нуждается в нем. Мягко задвигаю свой стул под столик. Прохожу, почти касаясь метрдотеля. Распрямившего спину, чтобы по-над крючковатым носом как следует разглядеть мои персиковые полуботинки. Пока он покачивается на каблуках своих собственных.

Кристиан поднимается по лестнице, устланной бледно-зеленым ковром. С установленными вдоль нее лакеями в темных регалиях. Один справа, один слева. Через руку у каждого полотенце. Достигаю верхней площадки. Если я когда-либо испытывал необходимость испустить громовые ветры, так именно сейчас. Но испускаю лишь слабый писк. Вместо гула. Который бы плавно поднял меня и унес на реактивной струе от нового нанесенного моей душе оскорбления. Важно, оказывается, что о тебе думают люди. А они думают о тебе хорошо. Когда думают. Что если ты не желаешь пошевелить пальцем, чтобы их пристрелить. Значит, ты готов валяться у них в ногах.

Корнелиус Кристиан стоит под невидано звездным небом. На вершине холма. По рельсам проносится, грохоча, залитый светом трамвай. Холодный воздух пахнет морозцем. Лето кончилось. Игры, в которые мы играли на задних дворах. Засовывая монетки в щелку у нее под платьем. В них теперь уж не поиграешь, теперь она выросла и стала красивой. Сам готовил себе бутерброды к школе, с ореховой пастой и джемом. А приемная мать приглядывала, чтобы я не резал хлеб слишком толсто. И никто никогда не водил меня в ресторан. Я полагал, что это такое особое место, куда пускают одних богачей. Мне в него не попасть. И вот оставил ее. А путь отсюда без маминой машины неблизкий.

Кристиан шагает по гальке. Насыпанной поверх шлака и пепла. И добравшись до кустиков. Из которых взметаются розовые и фиолетовые цветы, опускается на колени близ распахнутого крошечного окошка. Весь огромный зал как на ладони. С подпираемым бледно-желтыми дорическими колоннами потолком. Под которым меня наградили шиканьем, шипом и фразами вроде а ты кто такой.

Шарлотта Грейвз понуро сидит за столом. Над мягкой и округлой его белизной. Мимо с нагруженными в кухне подносами пролетают лакеи. Двое из них чего-то ждут, перешептываясь. Она оборачивается, чтобы взглянуть на пустую лестницу. По которой я удалился. Покусывает губы. И ногти, покрытые розовым лаком. Она была первой, кто показал мне, что на моих имеются лунки. Касается пальцем разложенных по скатерти столовых приборов, одного за другим. Вновь поднимает глаза. На лакеев. Которые отворачиваются, унося поднятые над плечами блюда в следующий зал. Где обитают веселые люди, те, что получше нас, где смех прокатывается по их разгульной толпе. Следовало настоять, чтобы и нас туда провели. Моя есть султан. Разящий наповал. Когда б не рука. Я бы привел это заведение к покорности, внушил бы ему глубокое уважение и заодно обратил в христианство.

Шарлотта Грейвз, подняв широкополую соломенную шляпу. Водружает ее на соломенно-светлые волосы. Одинокая мышка. Забежавшая в просторное выкошенное поле. Подходит метрдотель. Останавливается. Выправляя манжеты из рукавов. Парящий ястреб. Голова ее поднимается. От черных туфель и брюк. К сияющей белизной груди и лицу.

— Не желает ли мадам, чтобы ее обслужили.

Шарлотта Грейвз качает горестной головой. Слабые плечи, похожие на два птичьих крыла. В восьмом классе школы. Она крошечным бумажным клинышком сложила записку. Отдала ее Мигеру, чтобы тот отдал мне. В ней было сказано, я тебя люблю. И после этого я уже не нуждался ни в отце, ни в матери. Ни в чьей либо еще любви.

— Могу ли я что-нибудь принести вам, мадам. К примеру, воды.

Волосы Шарлотты сияют. Вымытые в пиве. Полная раковина. Улыбалась, рассказывая мне. О том, сколько банок я мог бы выпить. Пенистого, холодного, упоительно вкусного пива. Шарлотта сидит, неподвижная и безмолвная.

— Не желает ли мадам съесть омлет. Блинчики «сюзет». Бифштекс. В таком случае, возможно, мадам, соблаговолит выслушать наши объяснения.

Шарлотта кивает, вверх, вниз. Я обошелся с ее любовью надменно. Я посмеялся над ней. Безжалостный, я сказал, я тебя не люблю. Она покраснела. И убежала по улице, как бегают девушки. Прижимая локтями учебники. Так поступать можно лишь с теми, кто покрасивее. А я поступил так с ней, и она заплакала.

— Видите ли, мадам, у нас имеются некие неписанные правила. Подразумевающие, что те, кто приходит сюда, подразумевают их. Мы не против того, чтобы человек посещал места, не относящиеся к естественной среде его обитания. Мы стараемся, чтобы такие люди чувствовали себя у нас, как дома, мы не внушаем им мысли, будто им здесь не место. Может быть, мадам, желает перебраться в другой зал.