Да, скорее всего, корень бед – в нежелании учитывать потребности национального характера, народного духа. Но, может быть, потребности эти все-таки не христианством сформированы – им лишь упорядочены? И Христа-то мы приняли с тем простодушием, с каким испокон веков относимся к заморским гостям. И сам Он, как иной пришелец, «ассимилировался» и «почувствовал» Себя на Руси более дома, чем «дома». Как почетный гость, усажен во главу стола.

Ясно одно: отвечать на вопросы нашего бытия по-западному – значит их запутывать. Раздробленность была эпизодом. Святая Русь – наследницей прежней государственности. Россия – наследницей Святой Руси. Взлет, прерванный искусственно. Наше настоящее – тоже эпизод. Исход – полный крах или возрождение на началах, до времени лишь смутно ощущаемых.

Отец Александр, сухощавый нестарый человек с печальными глазами, слегка усталым, но потому очень «домашним» голосом рассказывает об Илье-Пророке… Отец Александр пребывает в эпосе: ежедневно перед его глазами проходят важнейшие события истории – трагедии и радости человеческой души. Всякое слово прихожан, обращенное к нему, всякое действие, даже взгляд и жест, даже неловкость, – все насыщено сокровенным смыслом, прочно и несокрушимо связанным со всем прошлым и будущим.

35-летний батюшка, отец семерых детей, сурово трезв, его проповедь не вызывает протеста, но заставляет то мелкое, в чем-то жалкое, любой ценой цепляющееся за радости жизни и ищущее их, дать о себе знать: «Да неужто он прав?…»

А взгляд грустных глаз дополняет слова проповеди. Взгляд читается как книга: «Нас, русских, постигших духом и разумом глубину происходящей с Россией трагедии, понявших – быть может, уже с некоторой отстраненностью, – ЧТО есть Россия в этом мире, ЧТО есть Православие, – осталось мало. Мы не можем далее таиться. Но, будучи узнанными, мы будем растерзаны. И в этом примут участие наши соотечественники, даже «мирские» друзья наши. Нет нам спасения в этом мире. Но достоин ли этот мир сострадания?…» Отец Александр говорит-размышляет, рассказывает-делится о том, что настанет время, и человечество настолько погрязнет во грехе, что не сможет терпеть пророков, обличающих его, желающих спасти его, – и уничтожит их.

И вместо чуть надтреснутого голоса отца Александра – толчками изнутри, из-за завалов наносного сознания – возникали волошинские строки:

Не слыхать людей,

Не видать церквей,

Ни белых монастырей, —

Лежит Русь, —

Разоренная,

Кровавленная, опаленная…

Вначале было Слово… Оно же, изувеченное, пропитанное ложью, было и в конце. Оно обратилось в свою противоположность, в начало разрушительное.

Но там, ГДЕ начинают жить «молча», прислушиваться только к себе – как к былинке Божией, живущему надеждой тлену, – там возможно возрождение. Труд неподневольный возможен, мысль не заданная, самоценная семья, имеющая что сказать младшим зрелость и старость, – это все и есть тот питательный бульон, что может вылечить Больного Человека – наше общество. Все, что мешает этим вещам – есть разрушение, гибель, все, что помогает – есть надежда.

Впереди молились старушки, чьи руки адовым трудом сечены-мечены, чьи души топтаны-перетоптаны, чьи мужья-отцы-дети – «по всему полю Дикому-Великому», а на лицах старушек – светлая радость.

Позади – вроде бы тесной группкой, как экскурсанты, мы, молодые, – но группкой по сути рассыпанной, да и внутри – смятение, тоска, страх, – как у заплутавших в бурю.

Боже мой! На величественном фоне исторического прошлого, цельности его и нравственной – в итоге – положительности, каким жалким, обеспокоенным возможностью разоблачения фигляром, мелким жуликом выглядит наше настоящее!

… Старушки стоят третий час. Мы устаем через двадцать минут и тихо выходим.

Что-то… нет, не наладилось внутри, – напротив, перестало кровоточить.

По выходе из храма надо было двигаться по-кошачьи: сверхчувствительные радиомикрофоны записывали колокольный звон. Колокола были недавно разысканы и подняты на звонницу молодыми энтузиастами – через шестьдесят лет после того, как в конце 20-х годов тогдашние «рокеры» бросали их оземь. Звонили две девушки. Лица их сияли.

Радостный трезвон оглушал окрестности, над которыми уже нависла тень проектируемой атомной станции (против нее – все население, «за» – считанное начальство, а ее все-таки проектируют), и колокола пробуждали надежду.

Думается: а нужно ли все то, что ты написал? Не мертвящее ли политиканство – описывать реальные и предполагаемые козни, если эти описания не могут вызвать ничего, кроме обывательского любопытства со стороны тех, у кого ампутирован духовидческий орган? Если говорить словами отца Александра, люди уже полюбили сатанизм, и деяния его воспринимают так: «подло-то как, гнусно, но надо же, – какое мастерство!» Но да простится автору: надеется он, что не только облегчению от высказанности послужит написанное, но и посильному сокращению «маршрутов», ведущих в тупики…

Трезвон нарастал. Запись закончилась. У подножия звонницы стояли-сидели разного возраста люди, – мужчины и женщины. Приехавшие на «Икарусах» интуристы, задрав головы, очень серьезно вглядывались в выщербленные, но ясного голоса, колокола, откопанные, поднятые со дна озер и речек, до времени сохраненные в старых колодцах и заваленные рухлядью в хозяйственных пристройках изб. На свежих досках, приготовленных для реставрационных работ, воробышками сидели белоголовые ребятишки. Скрестив загорелые руки на груди, в тельняшках-безрукавках, неподвижно стояли детдомовцы, приехавшие на реставрацию издалека. Они живут здесь в неприспособленном для жилья помещении, куда не ступала нога местного начальства – ни партийного, ни советского, ни комсомольского. Из пятерых двое недавно крестились. Теперь есть ощущение неодиночества, защищенности, ощущение Отца, жажда которого оказалась до сего времени неутоленной и более нестерпимой.

Четырехлетний сын, ликуя, смотрит на колокол, отлитый прапрапрадедом на Ярославском заводе.

«Тили-тили-бом-бом! Тили-тили-бом-бом!» – нарастало, обнимало древнее пение все окружающее нас. И время от времени: «Встань-нь… встань-нь…»

… встань, Русь!

поднимись,

Оживи, соберись, срастись —

Царство к царству,

Племя к племени!..

Августовская ночь в могучем срубе – это ночь не в квартире-«лежайле», это – ночь во вселенной. И звоны вечерние, хоть и глуше, и ниже, но – еще более всепроникающи ночью. А если прислушаться, голос слышен – мирный, увещевающий, врачующий душу: «Ты объехал много стран. Ты общался с кучей иностранцев. Среди них были профессора и дзен-буддисты, сенаторы и ксендзы, бизнесмены и литераторы, патентованные философы и обласканные судьбой мафиози… И, повидав все это, и пообщавшись со всеми перечисленными и не упомянутыми, разве не понял ты, что центр, средостение жизни человеческого духа – здесь, в России? Несмотря на ее поруганность и видимое умирание…»

– Нет! – ответно встрепенулось во мне. – Это не поруганность, не умирание – это избывание грехов мира и своих собственных.