— Что это за бумага?

— Упаковочная бумага в метровых рулонах для предохранения поливинилхлоридного покрытия от повреждений, прежде чем начнется засыпка угля. Ты же хотел, — говорит старик, но сразу же замолкает, видя, что я слегка качаю головой, — очевидно, он чувствует, что сегодня вечером я не хочу говорить о Симоне, а потом начинает снова: — Ты же хотел рассказать мне об одном бараке?

— Это был так называемый временный домик, и он принадлежал мне.

— Тебе?

— Да, мне! Но это была всего лишь развалюха, неотапливаемая. Ее поставил один коммерсант из Мюнхена в середине войны, который, очевидно, распорядился по ночам доставлять в этот дом картонные коробки, а в коробках — ни за что не угадаешь — были электрические лампочки. Тысячи электрических лампочек!

— Ничего удивительного, — говорит старик, — что не было лампочек. Ни за деньги, ни за добрые слова, всю войну не было.

— А потом, сразу же после войны, появился тип из породы тех, кого трудно раскусить, голландец и определенно агент. Этот человек обнаружил склад электрических лампочек и взял коммерсанта в оборот. Как он загнал эти лампочки, я не знаю, но этот спекулянт так расстроился, что был рад продать мне пустующий барак — там я устроил ателье. Позже мы сломали этот «временный дом», теперь он стоит заново построенный в саду нашего дома — ностальгия!

Старик смотрит на меня с улыбкой и спрашивает о причинах этого.

— Я снова представил себе этого агента — крайне примечательный человек, выигравший от войны. Выглядел, как Дуглас Фербенкс, если тебе это о чем-то говорит. Он пытался шантажировать нашу соседку, но не на ту напал. Бесстрашная и постоянно подвыпившая баба просто вышвырнула его. Но эта соседка до этого была и без того сурово наказана, к тому же безосновательно. В связи с тем, что той осенью вечные дожди и бесконечное движение танков и джипов превратили верхний слой земли во дворе в месиво, неотесанные техасские парни, стоявшие у нас на постое, вытащили из передней и комнат первого этажа большие дорогие персидские ковры, разрезали их на полосы шириной примерно в один метр и выложили ими дорогу в грязи.

— Хорошие освободители, — бормочет старик.

— Очевидно, можно сказать и так! Тут я, как шеф полиции, должен был бы вмешаться и привлечь этих парней к ответу.

Но попробуй это сделать! Эти упитанные парни почти каждый день что-нибудь да разносили в щепки. Заметил ли ты, что солдатня любой страны стреляет по зеркалам независимо от того, являются они дорогими, или дешевыми, или даже особенно ценными?

— Ты прав, — говорит старик, — наши тоже это делали. Спроси лучше какого-нибудь психолога.

— Мне пришлось бы много возиться, если бы я захотел осведомиться относительно психопатологии на войне. И о психопатологии войны.

— Верно! — говорит старик и смотрит на меня выжидательно: я должен продолжать.

— Есть еще более «симпатичные» примеры такого рода. То, что творили наши французские оккупанты, объяснялось не только отсутствием домашнего воспитания. Как абсолютно пригодная для съемок кино, в моей памяти сохранилась сцена движения четырех французских танков, которые вышли во время проливного дождя, такого же длительного, который довел американцев до уничтожения ковров. Они, правда, тоже погрузили свернутые ковры, но более удивительное зрелище представляли четыре концертных рояля, большие черные инструменты, которые танки приняли на закорки. Без какого-либо навеса из парусины! И так они прогремели через дождь — вперед во Францию!

— Не хочешь ли ты что-нибудь рассказать о твоем «временном доме»?

— Ну, хорошо. Когда я вернулся из тюрьмы, то есть смог возрадоваться прелестям свободы, то обнаружил в означенном бараке, моем ателье, пошивочную мастерскую.

— Обнаружил? Означает ли это, что ты об этом не знал?

— Там разместилась одна из родственниц со своей пошивочной мастерской.

— А дальше?

— Дальше? Дальше ничего, кроме неприятностей. Это длилось до тех пор, пока мне не удалось выселить ее. Но я это пережил.

— Оно и видно, — шутит старик. — Еще пива?

— Пожалуйста!

— Дистанция, которую мы оставляем за собой, с каждым оборотом винта становится все больше, та, что перед нами — все короче, — обстоятельно начинаю я.

— Превосходно подмечено, — говорит старик и смотрит на меня испытующе. — Звучит как воскресная проповедь.

— Знаешь, я давно хотел спросить тебя кое о чем, да и времени остается все меньше.

— Выкладывай!

— Мне не хотелось ничего говорить, когда мы проходили мимо памятного для нас места на некотором удалении от испанского побережья.

— Ты имеешь в виду Гибралтар?

— Нет. Виго. — Я делаю над собой усилие и говорю громче: — В Виго ты хотел снять меня с борта. Ты что, действительно верил, что это пройдет, что удастся провести меня через Испанию обратно на базу, что это сработает?

— Естественно! — отвечает старик.

— И все это только для того, чтобы я не имел возможности стать свидетелем прорыва Гибралтара?

— Ты — нет и шеф — нет. Его должен был сменить второй шеф. И вы были бы вдвоем.

— Какие шансы были у лодки незамеченной пройти Гибралтарский пролив в сторону Средиземного моря к новой базе Ла Специя?

— Небольшие.

— В процентах? — спрашиваю я.

— Так просто это не просчитывается. Ситуация была нехорошей. Во-первых, было слишком светло, во-вторых, мне было ясно, что за это время противнику стало известно, что происходило ночью на рейде Виго и куда мы хотели направиться, это они могли рассчитать. И тогда им оставалось лишь сопоставить одно с другим и организовать комитет по приему гостей. Было ясно, что для нас это будет тяжелым делом.

— И поэтому ты хотел от меня избавиться?

— Да, так! — говорит старик почти сердито. — Или ты большой любитель макарон?

— Нет, сэр! И большое спасибо за все, — смущенно выдавливаю я из себя.

Но старик отмахивается, задумывается на какое-то мгновение и, наконец, говорит:

— Собственно говоря, они хотели захватить нас уже при выходе из Виго. Но удовольствия использовать выход, перед которым эти господа наверняка будут караулить нас, я им не доставил. Если уж где и пользовались правилами игры в кошки-мышки, то это было в Виго. Мне вся эта лавочка, этот прием со стороны высокородных господ на Везере вместе с этими комическими людьми, отнюдь не понравился.

— Что по тебе и было явно видно.

— Все это ведь было слишком, — как это лучше сказать, — слишком утрированным, слишком бросающимся в глаза. Но почему именно теперь ты заговорил о Виго?

— Да так, — говорю я, так как не могу же я сказать старику, о чем я снова и снова думал в последние дни: тогда в Виго я настроился на прощание навсегда, а затем и этого ничего не вышло. А если и на этот раз ничего из этого не выйдет? У нас уже есть некоторый опыт прощания. Позднее, в Бресте, мы оба были уверены, что никогда больше не увидимся.