— Ты куда меня тащишь, Женька? Женечка, пусти, пусти, дурачок… Я сама пойду. В спальню? Ты хочешь заняться этим в спальне? А ты его не боишься? А если он вернется, а мы с тобой…

Он молча повалил ее на кровать. Заткнул поцелуями смеющийся рот. И она уже ничего не говорила, не возражала, уже не могла смеяться от счастья, не могла называть его «мальчик мой», «дурачок». Все эти «не так», «не надо», «отпусти» умерли одно за другим на ее губах, смятых и искусанных его поцелуями. Лекс не могла уже играть роль той «опытной наставницы», которая пришлась ей так по вкусу в начале.

Она вообще уже ничего не могла диктовать ему, этому Созданию, ни ритма движений, ни чередования поз, ни своих желаний. Остались лишь его желания — неистовые и жадные. Его бьющая через край сила молодого животного, сорвавшегося наконец с цепи, к которой он так долго был прикован. Осталась лишь его власть над ней, абсолютная и безграничная. А ей оставалось лишь покориться его воле, его желаниям, замирая и вскрикивая от наслаждения. Но..

Он приподнялся, замер на мгновение. Лекс смутно видела над собой его лицо, покрытое мелкими бисеринками пота. Оно словно плыло над ней в радужном тумане. Мираж, туман, марево… Это всего лишь сумрак спальни. Сумрак задернутых от полуденного зноя штор.

Он прислушался. Но не к чему-то извне, а слушал что-то внутри себя. Слушал чутко и настороженно. Склонил голову набок, дернул плечом. Лекс хотелось поцеловать это плечо — какие у него мускулы, какие божественные мускулы…

— Ты что, Женечка? Что произошло? — Она попыталась пошевелиться, потянулась к нему, но он не позволил ей, прижимая ее к кровати. Туман мало-помалу рассеивался. Лекс начала видеть его яснее. Да что с ним такое? Что за гримаса на его лице? И почему он так смотрит на нее? Так.., так странно…

— Ты чего, а? Женька, погоди-ка… Давай лучше… Отпусти меня… Отпусти же, мне так неловко, больно. — Лекс попыталась вырваться, но…

Внезапно он накрыл своей ладонью ее лицо, с силой вдавливая ее голову в подушку. Лекс вскрикнула, забилась, но рука его давила все сильнее и сильнее, причиняя ей уже нешуточную боль. Она вырывалась, пыталась закричать, но из ее рта вырывались лишь обрывки просьб, криков, ругательств, жалоб. А потом была вспышка сильной боли — он удалял ее кулаком в живот. Надавил на лицо еще сильнее и… Что-то хрустнуло. Лекс уже визжала от боли, потом кричала в голос, потом скулила, давясь слезами. Она не поняла, что нее сломан нос. Она вообще уже ничего не понимала, Только судорожно билась среди смятых простыней, разбросанных подушек, скомканных одеял, ощущая лишь его власть над собой да муку боли, что становилась все страшнее и страшнее.

* * *

Точность — вежливость королей. Катя убедилась, что Белогуров строго придерживается этого правила. Едва она ровно без трех минут, три появилась в назначенном; месте на Большой Дорогомиловской, возле нее тут же затормозила вишневая иномарка с тонированными стеклами. Та самая.

За рулем сидел Белогуров, а на заднем сиденье — какой-то старик, одетый, несмотря на жару, в старый, но еще весьма добротный костюм. К лацкану его пиджака была приколота орденская планка. Прежде чем сесть к ним в машину, Кате очень хотелось оглянуться на угол соседнего дома. Там на выезде из двора под аркой притулилась черная «девятка». Но оглядываться Катя не стала — это лишнее. Никита на своей машине последует за ними. Он сам предложил ей сопровождать ее на эту встречу, после того как закончился их тот, наверное, самый трудный разговор, в котором, однако, уже не было ни слова лжи, недоверия или упрека.

— Очень, очень приятно, — старик в костюме с орденской планкой, представившийся Кате Горским Максимом Платоновичем; был явно озадачен тем, что в качестве «представителя солидного клиента» к ним в машину подсаживается какая-то девица.

Катя чувствовала себя скованно и неспокойно, Снова нахлынула волна страха и прежних сомнений: к чему этот глупый обман? Чего она добивается? Ведь теперь в авантюру втягивается посторонний человек — этот вот старик коллекционер. А он пожилой, порядочный, воевал, наверное, вон сколько медалей-то…

Как ни странно, выручил ее Белогуров. Его вежливо-холодноватое: «Ну, о нашем деле, думаю, поговорим в галерее, когда приедем, обсудим все не торопясь. Екатерина, вещи пока нет. Может быть, вы сначала захотите еще раз взглянуть на те фотографии, по которым…» Катя тут же пылко заверила, что «хочет». Начала врать осторожно, словно ощупью в тумане пробиралась, нащупывая верную дорогу: муж, мол, занят, но если сегодня наметится какая-то определенность, то… Набравшись наглости, выпалила фразу, услышанную некогда от Вадьки: «Вы и сами понимаете, что такие сделки не заключаются в один день без всестороннего обсуждения».

При этом ее замечании старичок заметно оживился и повеселел. Еще не решившись до конца расстаться с дорогим ему экспонатом, он был рад, что его не собираются прямо с первой встречи ставить перед выбором. Познакомиться с возможным покупателем, убедиться, что перед ним «не жулики, не воры, не кидалы», и он был сначала не прочь. Катя отметила, что Вадька в их прошлую встречу с Белогуровым нашел весьма находчивое объяснение этой некоторой обоюдной волокиты и осторожничанью в этой их липовой «сделке века».

Дорогой Белогуров и Горский говорили (мужчины же!) исключительно о политике. Белогуров вяло, апатично, старичок пылко и задушевно. Потом беседа перекинулась на открывающуюся в Пушкинском выставку к столетию музея. Потом речь зашла о лотах какого-то зарубежного аукциона, о котором старичок прочел в последнем номере «Аукцион-дайджест».

Катя начала слушать внимательнее, когда старик упомянул имя Сальватора Дали (тоже, кажется, в связи с каким-то аукционом). Как оказалось, он был рьяным поклонником творчества испанца. Заметил (вроде бы ни к чему совсем), что знаменитые усы Дали — отнюдь не параноидальная причуда, а лишь «отголосок средневековой моды времен Веласкеса, перед которым Дали преклонялся, что вообще-то очень странно…».

— Странно? Почему же? — Катя пыталась вставить и свое словечко в этот туманный треп об искусстве, который поддерживался всеми из одной простой вежливости, потому что молчать незнакомым людям как-то неудобно и невежливо.

— Творчество Веласкеса — упорядоченная гармония. Дали же по своей сути был… Он абсолютно иной! Его собственная гармония основана на дисгармонии. Жесточайшей, яркой, оригинальной.

Катя вопросительно улыбнулась старику, словно изумляясь глубокомысленности сказанного.

— Дали первый почувствовал вселенскую дисгармонию. — Старик, видимо, оседлывал своего любимейшего философского конька. — Его ум — больной ли, гениальный ли, но он первый попытался осмыслить этот наш новообретенный хаос. В мире воцарилась дисгармония. Нарушен мировой порядок вещей. Мое поколение с некоторых пор убеждено, что это действительно так. Но они ошибаются. Мир испортился, но это произошло не десять лет назад, а гораздо-гораздо раньше. Дали ощущал смутные отголоски общей катастрофы. Конец века… Он не дожил до него, но он знал, насколько глубоко он затронет всех нас. Как непоправимо может все измениться, если мы не одумаемся, не опомнимся хотя бы на рубеже тысячелетий, когда до главного остается уже не так много времени… Впрочем, для того, чтобы бороться, Дали слишком алчно любил деньги.