— О, это, скорее всего, Фейнман — он любит по барабанам стучать.

— Да будет вам глупости говорить! — отвечают мужья. — До такого безумия даже Фейнман на дошел бы!

И всю следующую неделю они предпринимали попытки выяснить, кем же был тот индеец. В Лос-Аламосе работали индейцы из ближней резервации, так что эти ребята спросили у одного — лаборанта из технической зоны — что это мог быть за индеец? Лаборант порасспросил своих, однако никто из индейцев ничего о том барабанщике не знал — кроме, может быть, одного, но с ним никто разговаривать не решался. Это был индеец, сознававший свою расовую принадлежность: голову он держал высоко, на спину с нее свисали две косы, ходил он всегда один, с величавым достоинством и никто с ним заговаривать не решался. Да к нему и страшновато было подходить с вопросами, уж больно он был величествен. Работал он истопником. Короче говоря, расспросить этого индейца храбрости никому не хватило, и мой рассказчик с другом решили, что его-то они и видели. (Приятно было узнать, что меня спутали с таким типичным, таким замечательным индейцем. Это большая честь, когда тебя принимают за подобного человека.)

Однако под конец парень, который мне все это рассказывал, решил на всякий случай спросить и у меня — мужьям всегда нравится ловить жен на ошибках, — и узнал, как это часто случается с мужьями, что жена была совершенно права.

В общем, барабаны я освоил неплохо и даже играл на них во время наших вечеринок. Я не то чтобы понимал, что делаю, просто выдумывал разные ритмы, однако репутацию заслужил: все в Лос-Аламосе знали, что я люблю играть на барабанах.

Когда война закончилась и мы вернулись к «цивилизованной жизни», люди, работавшие в Лос-Аламосе, поддразнивали меня, говоря, что теперь-то уж я на барабанах не поиграю, слишком много шума они производят. А я стремился стать в Итаке исполненным собственного достоинства профессором и потому все купленные мной в Лос-Аламосе барабаны продал.

На следующее лето я возвратился в Нью-Мексико, чтобы поработать над одним отчетом, и, снова увидев барабаны, не устоял — купил один, думая: «Отвезу его домой, хоть любоваться им смогу».

В тот год у меня была в Корнелле маленькая квартирка в большом доме. В ней я барабан и держал. Я только смотрел на него, ничего больше, однако как-то раз все же не устоял перед искушением, сказав себе: «Ну ладно, я потихонечку…».

Уселся я в кресло, сжал барабан коленями и начал постукивать по нему пальцами: бам-бам-бам-бабабам. Потом заиграл погромче — соблазн есть соблазн! Потом еще громче и тут ХЛОП! — зазвонил телефон.

— Алло?

— Говорит ваша домохозяйка. Это не вы по барабану стучите?

— Да, извини…

— У вас так хорошо получается. Простите, а я не могла бы спуститься к вам? — мне очень хочется послушать вашу игру.

И с этого дня, как только я брался за барабан, в мою квартиру приходила наша домохозяйка. То есть, я получил свободу — лупил себе по барабанам и радовался жизни.

Примерно в то же время я познакомился с женщиной из Бельгийского Конго, и она дала мне послушать кое-какие записи этнической музыки. В те дни они были большой редкостью — барабанная музыка племени Ватуси, других африканских племен. Барабанщики Ватуси понравились мне страшно, и я научился имитировать их — получалось не очень точно, но похоже, — в результате ритмов у меня стало побольше.

Как-то раз сидел я в комнате отдыха, людей там было совсем немного, и я взял ведерко для мусора и начал отбивать на его донышке ритм. Вдруг по лестнице бегом слетает какой-то малый и говорит мне: «О! Так вы играете на барабанах!». Оказалось, что он в этом деле действительно разбирается, — и в итоге он научил меня играть на «бонго».

А на музыкальном факультете работал человек, коллекционировавший африканскую музыку — я иногда заглядывал к нему домой, чтобы поиграть на барабанах. Она записал то, что я вытворял, и после на вечеринках устраивал для своих гостей игру: «Африка или Итака?» — проигрывал им записи барабанной музыки, а гости должны были угадать, где эти записи сделаны, на африканском континенте или здесь, дома. Так что, похоже, я к той поре и вправду научился имитировать африканскую музыку.

Перебравшись в Калтех, я часто заезжал на бульвар Сансет. Какое-то время там в одном из ночных клубов выступала группа барабанщиков во главе со здоровенным нигерийцем по имени Укони — играли они здорово и только на ударных. Второй барабанщик этой группы, которому я чем-то понравился, иногда приглашал меня на сцену — поиграть с ними. Я поднимался туда, садился среди них и какое-то время играл.

Я поинтересовался у второго барабанщика, не дает ли Укони уроков, и тот ответил — дает. И я стал приходить в квартиру Укони, он жил неподалеку от бульвара Сенчури (в том самом месте, где начался потом «бунт в Уоттсе»), и брать уроки игры. Уроки получились не очень удачные: Укони то и дело срывался с места, с кем-то разговаривал, отвлекался то на одно, то на другое. Зато когда его музыканты играли, это был восторг полный, так что я все равно многому от него научился.

Неподалеку от дома Укони был танцзал, белые туда почти не захаживали, однако обстановка там была куда более мирной, чем сейчас. Однажды там устроили соревнование барабанщиков, я выступил, но не очень удачно: мне было сказано, что моя игра «слишком интеллектуальна», остальные играли намного импульсивнее.

Как-то раз мне позвонил прямо в Калтех некий серьезный господин.

— Алло?

— С вами говорит мистер Траубридж, директор Политехнической школы.

«Политехническая» была маленькой частной школой, стоявшей по другую сторону улицы от Калтеха, наискосок. Мистер Траубридж продолжал, тоном чрезвычайно чопорным:

— Рядом со мной находится ваш знакомый, он хотел бы переговорить с вами.

— Хорошо.

— Здорово, Дик!

Укони! Оказывается директор Политехнической школы был вовсе не таким чопорным господином, каким притворялся, а просто обладал хорошо развитым чувством юмора. Укони приехал в его школу, чтобы выступить перед ребятишками — ну и пригласил меня выйти вместе с ним на сцену и подыграть ему. Так мы и сделали: я играл на «бонго» (они хранились в моем рабочем кабинете), а он на своем огромном конголезском барабане «тумба».

Укони придумал для себя постоянное занятие: объезжал разные школы, рассказывал об африканских барабанах, об их значении, о музыке. Он обладал редкостным обаянием и широченной улыбкой: очень, очень славный был человек. На барабанах он играл фантастически, даже пластинки выпускал, но вообще-то приехал сюда, чтобы изучать медицину. В начале войны в Нигерии — или перед самым ее началом — Укони возвратился на родину и больше я ничего о нем не слышал.

После отъезда Укони играть на барабанах мне случалось редко — на вечеринках, да и то от случая к случаю, а иногда просто для собственного удовольствия. Однажды я был у Лейтонов на званном обеде и сын Боба, Ральф, вместе с каким-то его другом спросили, не хочу ли я поиграть. Я решил, что они говорят о сольной игре, и ответил отказом. Однако, когда они принялись отбивать ритм на маленьких деревянных столиках, я не устоял: тоже подхватил столик и мы стали играть втроем — звук эти столики создавали очень интересный.