– Вот, – сказал он. – Германское море. Оно будто сталь, но сталь полная внутренней жизни.

– Я часто думала, не посетить ли мне побережье Бретани, там в некотором смысле мой дом.

– Я никогда не видел того моря.

– Оно очень переменчивое. Один день лежит тихое, синее и прозрачное, а назавтра ярится, делается избура-серое от песка, разбухает, словно тесто в дежне.

– Я… мы должны туда поехать тоже.

– Ох, с нас достаточно этого. Может, более чем достаточно.

У них была своя столовая, куда миссис Кэммиш принесла тарелки с тёмно-синей кобальтовой каймой и со множеством пышных розовых бутончиков, и подала гигантский обед, какого хватило бы на добрую дюжину едоков. На столе стояли: супница, полная маслянистого супа, хек с картофелем, котлеты с горошком, пудинги из аррорута, торт, пропитанный патокой. Кристабель Ла Мотт вилкой отодвигала еду на край тарелки. Миссис Кэммиш заметила Падубу, что его супруга кажется немного болезненной и нуждается в морском воздухе и хорошем питании. Когда они вновь остались одни, Кристабель проговорила:

– Вот ведь пристала. У себя дома мы не едим, а клюём, точно две птички.

Он увидел, с некоторым беспокойством, как она вспоминает свой дом, и сказал лёгким тоном:

– Не стоит так пугаться квартирной хозяйки. Но она права: морской воздух полезен.

Он смотрел на неё и видел, что её обращение ничуть не переменилось и в ней не проглядывает повадок, присущих жёнам. Она не спрашивала, не передать ли что-нибудь со стола. Не обращалась к нему милым, доверительным тоном, не выказывала супружеской почтительности. Когда она думала, что за нею не наблюдают, она смотрела на него своим острым взглядом, в котором не было ни заботливости, ни нежности, ни даже того жадного любопытства, коего он сам в себе не мог унять. Она смотрела на него, как смотрела бы птица, прикованная на цепочке к насесту – какая-нибудь яркопёрая обитательница тропических лесов, или золотоглазая ястребица с северных утёсов, что носит путы со всем достоинством, на какое в неволе способна, терпит присутствие человека со всё ещё дикой надменностью и ерошит от времени до времени клювом перья, чтобы показать заботу о себе и недовольство своим положением. Так она отбрасывала от запястий манжеты, так церемонно сидела за столом. Ничего, он всё это изменит. Он вполне был уверен, что сумеет всё изменить. Он достаточно её знает. Он научит её понимать, что она не в собственности у него, не в неволе, она взмахнёт крыльями. Он сказал:

– Я задумал одно стихотворение, о неизбежности. Помните, вы говорили, в поезде. Мы ведь очень редко в жизни чувствуем, что поступаем в соответствии с неизбежностью – как если б неизбежность обняла нас со всех сторон – как смерть нас обнимает. И вот, когда нам бывает дано знать о наступлении неизбежного, мы ощущаем свою полную и благую нынешнюю воплощённость – вы понимаете, мой друг, что я под этим разумею, – исчезает потребность в дальнейших неловких решениях, исчезает возможность ленивого самообмана, отклонения от цели Мы как будто шары, которые катятся под гладкий уклон…

– И не могут повернуть вспять. Или будто войско, что идёт в наступление. Оно может повернуть, но не хочет. Потому что не верит в отход – заковало себя в доспехи решимости, стремления к единственной цели…

– Вы можете повернуть обратно в любое…

– Я сказала. Я не отступлю.

Они шли берегом моря. Он оглянулся: вдоль воды легла цепочка их следов: его следы прямые, её – змейкой скользили то чуть влево, то вправо, возвращались к его, отбредали и вновь возвращались. Она не взяла его под руку, хотя, однажды или дважды, когда их шаги сошлись совсем близко, ладонь её легла в его ладонь, и они какое-то время шли бок о бок, стремительно. Оба были проворны на ногу.

– Мы отлично идём вместе, – заявил он. – Попадаем в лад.

– Я была уверена, что так будет.

– И я. Кое в чём мы отлично знаем друг друга.

– А кое в чём не знаем вовсе.

– Это можно поправить.

– Можно, но не совсем, – ответила она и опять отделила свой шаг.

Резко вскрикнула чайка. Закатное солнце ещё светило, но вот-вот готовилось нырнуть за горизонт. Ветер срывался, взъерошивал море, где-то зелёно-голубистое, где-то серое. Он спокойно шагал, в вихрях собственного электричества.

– Интересно, здесь водятся тюленьки? – спросила она.

– Тюлени? Думаю, нет. Дальше к северу, да. Там, на побережье Нортумберленда и в Шотландии, есть множество легенд и сказок про жён-тюлених. Тюленихи выходят из моря, сбрасывают шкурку и превращаются в девушек, и резвятся на берегу. Если незаметно спрятать шкурку, то девушка за тебя выйдет замуж. Но стоит ей потом эту шкурку найти, как она уплывёт обратно, к своим.

– Я никогда не видела тюленей.

– Сам-то я видел их по другую сторону этого моря, когда путешествовал по Скандинавии. Глаза у тюленей как у людей, влажные, умные, а тело кругловатое, гладкое и лоснистое. – Они дикие, но кроткие существа.

– В воде они передвигаются быстро, как большие гибкие рыбы. А на суше еле ползают, подтягиваясь туловищем как калеки.

– Я написала сказку про тюленьку. Как женщина в неё превратилась. Меня занимают метаморфозы.

Он не мог ей сказать: не покидай меня, как девушка-тюлениха из сказки, – потому что знал, слова тщетны.

– Метаморфозы, – отвечал он, – суть сказки, или загадки, в которых отразилось наше смутное знание о том, что мы – частички животного мира, огромного и цельного организма.

– Вы полагаете, нет существенной разницы между нами и тюленями?

– Я не знаю точного ответа. Есть огромное количество общих черт. Косточки в ладонях и ступнях, если даже эти ступни – неуклюжие ласты. Схожее строение костей черепа и позвоночника. Развитие зародыша начинается с рыбки.

– А как же наши бессмертные души?

– Есть живые создания, чьё сознание трудно отличить от того, что у нас зовётся душою.

– Ваша собственная душа, похоже, потеряна, от недостатка внимания и пищи.

– Итак, меня порицают.

– Я не имела в мыслях вас порицать.

…Время близилось. Воротившись в «Утёс», они пили чай в столовой, куда им подали чайный поднос. Он разливал чай по чашкам. Она смотрела на него. Он чувствовал себя словно слепец в незнакомой, заставленной предметами комнате; получуемые опасности присутствовали незримо. Существовали правила куртуазности, предназначенные для медового месяца, что изустно передавались от отца к сыну, от друга к другу; но стоило о них помыслить, ощущение ясности покидало его, как и в случае с кольцом и со словами венчальными. Это был не медовый месяц, хоть все внешние атрибуты имелись сполна.

– Не угодно ли вам будет подняться в спальню первой? – произнёс он, и собственный голос, который во весь этот долгий, необычайный день ему удавалось удерживать лёгким, ровным и мягким, показался ему чуть ли не скрежещущим. Она встала и поглядела на него, напряжённо, немножко усмешливо. И ответила: «Как прикажете», – не покорно, совсем не покорно, а пожалуй, с каким-то весельем. Потом, взявши свечу, удалилась. Он налил себе ещё чаю – он бы много отдал теперь за глоток коньяка, но миссис Кэммиш не имела понятия о подобных напитках, сам же он не догадался включить его в список походных припасов. Он закурил длинную, тонкую сигарку. И стал думать о своих чаяньях, вожделениях, большей частью их невозможно облечь в слова. Есть, конечно, некие эвфемизмы, есть мужские скабрёзности, есть книги. Менее всего в этот час ему хотелось вспоминать свои былые опыты, и он стал невольно думать о книгах. Он расхаживал взад и вперёд около очага, где ярко и дымно горел асфальтический уголь, и в сердце ожили слова Троила перед близостью с Крессидой: