своей основе, примеров семьи. Более того, он настаивает на том, что у Марии и Иосифа были любовные сексуальные отношения друг с другом. Розанов сетует на то, что христианский Логос заменил Божественный Фаллос. Святость плоти, по его убеждению, отмечается через пенис, так как эта часть человеческого тела ближе всего соответствует. <…> Роль Христа у Розанова становится проблематичной, поскольку Сын Божий разрушает тождество между вещью и идеей и вводит в человеческую религиозность систему репрезентации, альтернативную той, что предложена Отцом в Творении. Христос в традиционном христианском мышлении есть и Бог, и человек, но для Розанова эти два аспекта не едины, его раздражает, что в церковной практике божественность Христа всегда берет верх над его земной ипостасью. Как пишет Гиппиус, Розанов хотел познать Христа как личность, а не абстрактное Второе Лицо Троицы. У Розанова наблюдается явное отсутствие интереса к взрослому Иисусу. Впрочем, он часто указывает, что взрослых вообще не любит, предпочитая им маленьких детей и очень старых людей.

Розанов, исследуя отношение Христа к миру в докладе «О сладчайшем Иисусе», возражает против тезиса Мережковского, что Евангелие может примириться с современной цивилизацией. Он категорически не согласен и с утверждением Мережковского о том, что священнослужители и писатели могли бы «дружно сидеть за одним столом, вести приятные беседы и пить один и тот же вкусный чай». Напротив, Розанов пишет, что ни в одно из Евангелий или посланий Нового Завета нельзя вставить частичку Гоголя или такие повседневные практики современной цивилизации, как посещение театра или чтение литературных произведений. Розанов использует превращение Савла Тарсянина в апостола Павла для дальнейшего объяснения связи между древним миром и христианством. Он подчеркивает, что это был не постепенный, органичный переход от одного к другому, а внезапная и насильственная перемена, не допускающая гармонии. Как только Савл стал Павлом, «он перестал ходить в театр»: ведь Павел никогда не предлагал афинянам продолжать посещать Олимпийские игры. Вместо мнимой гармонии Мережковского на деле Савл и Павел «пожирают „я“ друг друга».

Для Розанова Новый Завет — не «земная книга», а сам Христос лишен всех радостей этого мира. Розанов указывает, что Христос никогда не улыбается, и этот вопрос занимал не одно поколение богословов.

Розанов считает, что религиозная деятельность должна приносить удовольствие; радости этого мира находятся в связи с земными удовольствиями. Важным у него в этом отношении является описание человека как «смеющегося животного». Розановская радость телесна. В то же время он видит в Православии религию, отвергающую естественные процессы этого мира и осуждающую земные радости как греховные. В этом пункте внимание Розанова сосредоточено не столько на институте Церкви, сколько на самом Евангелии.

Ни смеха, ни влюбленности нет в Евангелии, и одна капля того или другого испепеляет все страницы этой чудной книги, «раздирает завесы» христианства.

Отказ церкви принять современную культуру расширил, по мнению Розанова, пропасть между человеком и Богом. Евангелия содержат радости, не связанные с этим миром, которые существуют только на «неизмеримой высоте над Землей и человечеством». Если сосредоточиться исключительно на духовной стороне религии, это приводит к удалению всех духовных аспектов из физической реальности. Розанов считает, что учение святого Павла оставляет всякую материю мертвой, оторванной от Божественного. «Сладость» Христа есть признак Его всепоглощающей духовной красоты, несовместимой с этим миром и делающей горькими по сравнению с ней плоды земные. Розанов призывает Церковь вновь одухотворить материю, признав ее происхождение от Первого Лица Троицы — Бога-Отца.

«Мир — святой во плоти, но святой — не во плоти Сына, но по исхождению из плоти Отца»[289].

Согласно воззрениям Розанова, и Христос, и мир — дети Божьи. Однако их нельзя примирить, ибо Христос отвергает репродуктивные обязанности, возложенные на все творение, и тем самым нарушает прямую связь между человеком и Богом. Церковь усугубила ситуацию, впав в грубый антропоморфизм, изображая Бога в виде Старца. Розанов заключает, что Христос победил мир, и добавляет, что, поскольку Христос представляет грядущий мир, Его победа знаменует собой победу Смерти над Творением. Подобно грубо насильственным отношениям между Савлом и Павлом, Православие сделало мир дольний и горний несовместимыми, оставив православных неспособными участвовать в творящей деятельности Бога. Христос отвращает людей от земных радостей и уничтожает культурную ценность литературы, о чем, согласно Розанову, свидетельствует хотя бы тот факт, что «священникам не разрешается читать Гоголя». Христос разрушает смысл семьи, побуждая мужчин оставить свою семью и следовать за Ним.

Главная причина розановской уничижительной критики Христа проистекает из его твердой ориентации на творческую деятельность Бога-Отца. В глазах Розанова Сын — бессемянный и бесполый Христос, разрушает Божью деятельность на Земле, отказываясь увековечить Боготворчество. Розанов утверждает, что, в то время как Бог творит, Христос действует вопреки Его деяниям [290] [URE. Р. 52–57].

Николай Бердяев в своей критической отповеди христоборческим наскокам Розанова писал:

Розановская постановка вопроса производит очень сильное впечатление, все возражения со стороны апологетов христианства представляются жалкими и слабыми. Розанов говорит конкретно и на первый взгляд ясно, дает почувствовать всю остроту вопроса, он ошеломляет и гипнотизирует <…> у всех остается впечатление, что Розанов показал, наглядно показал абсолютную противоположность между Христом и миром, абсолютную несоединимость сладости Христа со сладостью мира. Для Розанова Христос есть дух небытия, дух умаления всего в мире, а христианство — религия смерти, апология сладости смерти. <…> Христос загипнотизировал человечество, внушил нелюбовь к бытию, любовь к небытию. Религия лишь одно признала прекрасным — умирание и смерть, печаль и страдание. Очень талантливо пишет Розанов, очень красиво говорит, много верного говорит, но сама исходная его точка — ложна, сама его постановка вопроса — призрачна и путана. Розанов — гениальный обыватель, и вопрос его, в конце концов, есть обывательский, мещанский, обыденный вопрос, но формулированный с блестящим талантом. <…> Розановская семья, варенье, театры, сладости и радости благополучной жизни понятны и близки всему обывательскому царству, которая в этом и видит сущность мира и мир этот хотело бы спасти от гипноза Иисуса Сладчайшего.

Вопрос о мире очень неясен и неопределен, и в этом выдавании неясного и неопределенного за ясное и определенное, выдавании искомого за найденное — вся хитрость Розанова и весь секрет его кажущейся силы. Что такое мир, о каком мире идет речь? <…> Если подымается вопрос о мире как совокупности всего эмпирически данного, в котором сладость варенья занимает такое же место, как и сладость величайшего художественного произведения, тот этот вопрос для нас почти неинтересен. Вечное в мире