Все, что ему когда-либо доставляло радость, что он запомнил из общей серой мути, было украдено, подтибрено, на шармачка, тихой сапой.

Ни на кого, кроме себя, не надо надеяться, да и на себя не очень.

Психи — чужие, экзотические, какие-то дефицитные и почти импортные люди. То есть они наверняка нищие и оборванцы, но при этом уж точно не быдло. Они не подходят ни под какие поликарповские определения.

Дима — поэт. Называет себя Димитрий, сочиняет совершенно непонятные стихи. Называется это: герметическая поэзия. Он записывает свои стихи по одному драгоценному слову на странице, что придает его поэзии особую ценность и значимость, потому что писчая бумага — большой дефицит. В его стихах часто появляется слово «Бог» с запрещенной заглавной буквой.

Тощий Трубников, по кличке Труба, или Трубадур, сдуревший на джазе. Реальной трубы, сакса, у него нет. Он перебирает пальцами по воздуху, демонстрируя аккорды, закидывает голову, возносит воображаемую трубу к небу и говорит только о джазе — безостановочно и, по мнению Олега, очень скучно. Он знает жизнь всех джазистов, состав всех групп, программы всех их концертов, знает, в какой момент кто из них перешел с кокаина на героин. От всех известных Олегу людей Труба отличается тем, что он постоянно и совершенно искренне счастлив.

Некий Алеша. Этот — просто антисоветчик: в комсомол не вступил, чуть ли не из пионеров его выгнали. Так что он нигде не учится. Изучает Конституцию и Уголовный кодекс, говорит об улучшении общества.

И даже настоящий живой иностранец среди них есть: Максимилиан Паркер, сын аристократа и члена Коминтерна, участвовавшего в Испанской войне вместе с Хемингуэем.

Говорит иностранец, к сожалению, без акцента, но виски у него по-иностранному узкие, и на висках бьются нервные, голубые, шизофренические жилки. Максимилиан по-иностранному долговязый, вялый, близорукий и, вдевая нитку в иголку, надевает очки. Катушка с иголкой и очки без футляра болтаются в кармане его пижамы.

Олегу, никогда раньше не видавшему иностранцев, он кажется загадочным, как заграничный киноактер. Даже полосатая дурдомовская пижама висит на нем так элегантно, что мерещится галстук бабочкой…

Нитка с иголкой Максу нужны, чтоб сшивать крохотные тетрадочки, в которые он записывает свои открытия. Максимка Паркер занимается исследованием им самим придуманного праязыка и стремится найти изначальные названия всех вещей. Для этого он сравнивает известные ему слова на разных наречиях и находит многозначительные созвучия. Постигнув праязык, он должен расшифровать смысл мироздания.

Олег подозревает, что из них всех именно Максимка — настоящий шизоид. Зато авторучка у него совершенно иностранная — ему прислали оттуда!

И с этими людьми Олег проводит день за днем почти как свой, почти на равных. Впервые в жизни никто не называет его ни трусом и подлизой, как в школе, ни ничтожеством и распущенным лентяем, как дома. Никто не ругает за выпендреж и не обличает в зазнайстве. Орут на него только медсестры и санитарки; но они — быдло, на них можно не обращать внимания.

Конечно, не до такой степени Олег одурел, чтоб доверять психам. Любые слова — и свои, и чужие — он уже давно научился заведомо считать враньем. Мысль изреченная есть ложь. Сам он даже и не врет особенно, он просто умеет поворачиваться к внешнему миру то одной, то другой стороной: хочешь жить — умей вертеться.

С психами Олег в основном боится ляпнуть глупость. Но он быстро обучаем. Всегда может к месту привести цитату, он все собрания сочинений прочел, которые проходили. Может очень смешно повторить шутку, пересказать содержание разговора почти дословно. Памятью на хронологию он удивляет даже высокообразованных психов.

Кроме того, из дома присылают передачи, не такие, как y других, а поликарповские: продукты из цековских пайков. Его друзья штурмуют еду, как Бастилию, экспроприируют бутерброды с бужениной и семгой, поедают, улюлюкая, эклеры и наполеоны, вгрызаются в цыплят табака, лопают экзотические бананы, обжираются с чувством исторической справедливости: поликарповские передачи являются репарациями. И он улюлюкает вместе со всеми, покупая их дружбу жратвой.

С утра до глубокой ночи они разговаривают и пьют чай. Чай в дурдоме принято заваривать чрезвычайно крепкий, такая традиция у психов. Называется чифирь.

Выписавшиеся пациенты часто приходят поговорить с умными людьми, приносят иногда даже выпивку и закуску: тушенку, сайру, хлеб, которые всегда нечем открыть и нарезать. Кормят в психушке из лагерных жестяных мисок, ножей нет.

Хотя и в обычных вольных столовках тогда ножей не было. Ножи были недоступны, как свобода слова. Но ведь и здесь, в свободном-то мире — как только с терроризмом стали бороться, тут же из аэропортовских ресторанов столовые ножи убрали и за глупые шуточки на территории аэропорта начали арестовывать. Так что жареный петух — он клюет, клюет…

Но именно в элитарном дурдоме свобода слова вроде бы существовала. В то лето Олег узнал от ненормальных вещи, которые ему раньше и не снились, и менялся так быстро, как никогда до того не менялся. Даже язык, на котором он говорил, изменился.

Это было почти как эмиграция.

И именно там, в сумдоме — как это давно уже было — в дальней, заваленной битым стеклом и кирпичом сырой и темной аллее парка, где жужжали тучи мух и комаров, щебетали воробьи и курлыкали голуби, и накатывал густой аромат то сирени, то черемухи, то помойки — он встретил Зою.

Шла ему навстречу какая-то щуплая, как гном или эльф, с мышиными волосами, в белом, светящемся в полутьме помятом платье, с тяжелой авоськой.

Зойка пришла в дурдом навещать свою соседку по общежитию, которая лечилась от несчастной любви. Молодых пациентов в психбольницу приводили армия и любовь.

В молодости не представляешь себе, как долго все может продолжаться. Но вот: человеку восемнадцать, и лето, и вся остальная жизнь оказывается только продолжением и последствиями того лета.

Она его первая узнала. Сказала: «Мы с тобой ведь были соседями, не помнишь?» Зойка с матерью жили когда-то в чуланчике поликарповской квартиры. Они первые съехали, остальных уже товарищ Поликарпова сама выселяла.

Потолки в квартире были такие высокие, что соседкин чуланчик у дверей, за фанерной перегородкой, казался ему тогда колодцем — в высоту больше, чем в длину и ширину. В колодце стояло пианино, и на нем Зоя разучивала гаммы. Соседская Зойка была самый бесполезный, самый ненастоящий человек: девчонка. То есть еще ничтожнее, чем даже сам Олег. Мать говорила, что Зойка — безотцовщина, а соседка — нищенка с пианино, цирлих-манирлих, возможно, что из бывших.

Мать была, как всегда, права: сработало классовое чутье. Уехали они тогда, оказывается, в Казахстан. В Казахстане отыскался реабилитированный Зойкин отец.

О своей жизни Зоя рассказывает так мало, что он не сразу понял: общежитие у нее вовсе не фабричное, как можно подумать по Зойкиному занюханному виду, а университетское. Она занимается чем-то непонятным, с математическим уклоном.