И в тридцать седьмом был неурожай. Огромные тучи саранчи все всходы сожрали. Идешь по полю, а она под ногами хрустит. Как с саранчой бороться, толком не знали. Делали все, что могли. Помню, дали команду выпустить на поле домашних кур. Пометили их краской, сажей, чтобы не перепутать, и потащили в клетках на поле. Куры, конечно, за саранчу с аппетитом взялись. Но вскоре наелись, ходят сытые. Да разве могла сотня-другая кур огромное поле очистить? Но с голоду в тот год люди не умирали. Колхоз окреп, давали муку, крупу, другие продукты. Пережили мы нашествие крылатой твари.

Еще запомнилось, что люди на наших хуторах дружно жили. Всегда друг другу помогали. Если кто женился, то молодым новый дом коллективно возводили. Леса было мало. Строительные материалы: саман, солома, дранка. Крыши у всех соломенные. Буквально за неделю новый дом, пусть и небольшой, для молодой семьи был готов. Живите, любите, детей рожайте. И вдруг война!

Как и по всей стране, женщины плакали. Мужчин и парней призывного возраста забрали на фронт, а мы, мальчишки, заменили их. Я в восьмой класс только пошел, пятнадцать лет было. Походил неделю-другую, учебу отменили, надо в колхозе работать. Получилось так, что у нас было три трактора СТЗ (Сталинградского тракторного завода). Трактористов на фронт забрали, а механика освободили по болезни. Он взял несколько парней на обучение, в том числе меня. Я быстро освоил трактор. Уже осенью сорок первого пахал землю, зимой занимались ремонтом. Имелась еще старая полуторка, разобранная на запчасти. Мы ее за зиму снова собрали. Чуть не по всему району недостающие железяки искали. Я на ней полгода ездил, а потом ее военкомат забрал. Работали без выходных, с продуктами было туго. Выручала картошка. Помню, выдали мешка три кукурузы. Мы ее между камнями перетирали. Мама эту грубую крупу с чем-то смешивала, пекла лепешки, варила кашу.

Особенно тяжело пришлось летом и осенью сорок второго года. Линия фронта находилась километрах в семидесяти от нас. Видел, как отступают наши части. Бойцы все в пыли, в ботинках и серых обмотках, усталые. Мы носили им яблоки, огурцы. Грызут на ходу, погладят по голове: «Спасибо, ребята!» Обидно было, что так далеко Красная Армия отступила.

Видели немецкие самолеты. В нашем колхозе им бомбить нечего. Летели куда-то в сторону Тамбова, Борисоглебска, Саратова. Ну, а вдоль дорог «Юнкерсы-87» и «Мессершмитты» шныряли. Я уже тогда хорошо научился различать модели немецких самолетов. Нашей авиации было мало. Где-то вдалеке шли воздушные бои. Кто кого сбивал, не поймешь. Однажды осенью, совсем низко над полем, которое мы распахивали на зиму, прошел огромный двухмоторный бомбардировщик со свастикой на хвосте. Он дымился, а моторы ревели так, что мы кинулись кто куда. Но подбитому фрицу было не до нас. Он тянул к своим. Мы ждали, вот-вот появятся наши «ястребки», но самолет с завыванием продолжал свой полет. Отойдя от страха, мы долго обсуждали это событие. Пришли к выводу, что над линией фронта его все равно собьют. Огромные размеры бомбардировщика, размах крыльев метров двадцать, внушали невольный страх. Такой весь хутор сметет, если бомбить станет!

Летом и осенью через наши места двигалось много эвакуированных.

Шли всякие разговоры. С нами, мальчишками, никто, конечно, не делился, настроение у людей было подавленное. Наступают немцы, и никто их остановить не может. Что для них рывок километров сто? Вот и окажемся в оккупации. Но фронт на Дону застыл намертво, а зимой фрицев разгромили под Сталинградом и отогнали километров на сто пятьдесят — двести. После Сталинградской победы настроение другое стало. Крепко немцам тогда вломили, если Гитлер трехдневный траур по всей Германии объявил.

Второго февраля 1944 года меня забрали в армию. Целый эшелон новобранцев двигался куда-то на северо-запад. С каким настроением ехали? Сложно сказать. Мы, молодые, большей частью охотно. Мне в феврале 17 лет было, считай, пошел добровольцем. Молодежь патриотично была настроена. Немцев уже на запад гнали, и многие считали, мы едем добивать врага. Кто постарше, и сумели отсидеться в тылу, на войну, конечно, не рвались. Они-то лучше представляли, что нас ждет. «Старики» держались отдельно, пили самогон и перешептывались. Никому не хотелось в пехоту. Кому уже за тридцать и кто имел хорошую специальность, надеялись пристроиться в тыловых и ремонтных частях. Но были и крепко обозленные. К началу сорок четвертого практически ни одной семьи не осталось, кто родных или близких не потерял. Такие призывники открыто говорили, что немцу пощады не будет. Правильно товарищ Эренбург пишет в своих статьях: «Убей немца!» Вот такое настроение царило в нашем вагоне.

Через двое суток приехали в Москву. Направили всех в учебный полк противовоздушной обороны, где пробыли недели полторы. Только начали изучать 37-миллиметровые зенитные автоматы, часть людей послали на переформировку в Чернышковские казармы возле Даниловского рынка. Там тоже немножко подучили и вскоре мы уже заняли свои места на боевых позициях на юго-западе Московской области. Если глянуть на карту боевых действий весны сорок четвертого года, то ясно видно, что на юге наши войска продвинулись далеко вперед. К середине апреля линия фронта уже была западнее Одессы, Тарнополя, Луцка, Мозыря. Бои шли на Западной Украине, на Черном море, в Румынии.

Но от Москвы немцы даже в апреле стояли сравнительно близко, примерно километрах в пятистах.

Не знаю, что уж писали военные историки, но немецкая ночная авиация продолжала налеты на Московскую область. Днем не рисковали, а ночью без конца объявлялась тревога, включались мощные прожекторы, и мы вели огонь по немецким самолетам. Здесь мы стояли примерно до конца июня, то есть месяца три с половиной.

Я был в расчете 37-миллиметровой автоматической пушки. Пушка хорошая, ничего не скажу. До шести километров вверх посылали снаряды. Хоть и небольшие, но брали количеством. Когда начинал бить дивизион, все небо покрывалось вспышками разрывов. Мелкие осколки вниз градом сыпались. Подбили мы кого или нет, не знаю. Стреляли сразу и четыре, и двенадцать пушек, и целый полк. Снарядов не жалели — Москва за нами! Гордо думали, что сквозь такую огненную завесу ни один фашист к столице не пробьется.

Мало зная о войне, мы считали, что это и есть настоящий фронт. Раза два нас бомбили. Если наш дивизион Бог миловал, то в соседнем разнесло вдребезги одну пушку, погибло пять или шесть человек. Но немцы бомбы на нас не тратили, старались донести их до Москвы. Мы считали себя уже бывалыми солдатами, прижились в землянках, привыкли к ночным тревогам. Но в двадцатых числах июня нас перебросили в распоряжение 3-го Белорусского фронта под командованием генерал-полковника Черняховского И. Д.

Мы попали под Витебск. Позже я прочитал, что мы действовали в составе Северной группы войск, на которую возлагался прорыв немецкой обороны на 20-километровом участке к юго-востоку от Витебска.

Меня перевели заряжающим расчета 45-миллиметровой противотанковой пушки. Не сказать, что я слишком обрадовался переводу. «Истребители танков» — так гордо именовались артиллеристы противотанковых батарей. Но не зря говорили про них: «Ствол длинный, а жизнь короткая».