тем, что уже есть в ваших пальцах, имеющихся на вашей руке? И что завершает ваше вечное расследование? У вас нет ничего, чтобы заполнить пустоту. Ты говоришь, что всё – ложь, тогда яви правду. Философ, твой дьявол всего лишь глуп, в конце концов. Я, полубог, никогда не говорю «нет» таким вещам.

– Да, мой господин, на это тяжело ответить даже самому Оро, спустись он вниз к Марди, чтобы отринуть человеческие теории относительно него. Не они ли обрушились на поспешно появившееся божество в Алме?

– Тогда почему ты сам отрицаешь эти теории? Баббаланья, ты почти затронул моё бессмертное спокойствие. Не должен ли ты всегда быть решетом для хороших зёрен, в то время как ты сохраняешь только мякину? Твоему языку свойственна форма вилки. Ты говоришь на двух языках: плоском безумии для себя и мудром для других. Баббаланья, если у тебя есть какая-либо собственная вера, то придерживайся её, но, во имя Оро, держи её в секрете.

– Да, мой господин, в этих вещах мудрецы – зрители, не актёры; мудрецы наблюдают и говорят «да».

– Почему бы тогда не сказать так самому?

– Мой господин, именно поэтому я так часто говорил вам, что я – дурак, а не мудрец.

– Ваше Высочество, – сказал Мохи, – вся эта беседа, кажется, выросла из предмета необходимости и доброй воли.

Теперь, когда беда случилась с мальчиком, я вспомнил, что слышал, как мудрец говорил, что эти вещи могут быть совместимы.

– Да? – сказал Медиа. – Что скажешь ты на это теперь, Баббаланья?

– Возможно, что это и так, мой господин. Можно я расскажу вам историю?

– Аззагедди опять проснулся, – пробормотал Мохи.

– Продолжай, – сказал Медиа.

– У короля Нормо был дурак по имени Вилли, которого он любил из-за его нрава. Однажды, хотя Вилли всегда повиновался своему господину из-за самого инстинкта своего рабства, он польстил себе тем, что он был свободен, и это тщеславие было таким, что сделало дурака весьма интересным королю. Однажды Нормо сказал своему дураку: «Иди, Вилли, вон к тому дереву и жди там, пока я не подойду». – «Ваше Величество, будет сделано, – сказал Вилли, кланяясь ниже своих звонких колокольчиков, – но я полагаю, что у Вашего Величества нет возражений на мою ходьбу на моих руках: я, надеюсь, свободен в таком выборе». – «Отлично, – сказал Нормо, – руки или ноги, мне всё это одинаково; только выполни мои указания». – «Я думаю, как сделать лучше», – сказал Вилли, продолжая качать своими подвижными ногами в воздухе, палец за пальцем, пытаясь передвигаться. Но скоро его разлитая в сосудах кровь так быстро отправилась вниз через его шею, что он вынужден был поскорее перевернуться кувырком и вернуть свои ноги в исходное положение. Он сказал: «Хотя я и волен сделать это, но не так легко превратить пальцы в копыта, и я буду идти вот так! Что является другим моим выбором. Таким образом, он пошёл прямо и выполнил указания короля Нормо естественным путём.

– Любопытная история, – сказал Медиа, – откуда она?

– Мой господин, там, где каждая вещь – не единственная: изнутри.

– Тогда ты заслуживаешь намордника, – сказал Плетёная Борода.

– Да, Мохи; и мои слова – моё переполнение, но не моё наполнение.

– И с чего ты сможешь стать настолько полным?

– От самого себя. Потому, что так кажется, – сказал Мохи, смахивая вдаль муху со своей бороды.

– Баббаланья, – сказал Медиа, – ты сделал правильно, выбрав эту эбеновую ночь для того, чтобы обсудить ту тему, которую мы затронули; и вы, смертные, действительно, тоже слишком любите разговаривать в темноте.

– Да, мой господин, и мы, смертные, ещё более можем пустословить в темноте, когда мы мертвы; из-за чего мне кажется, что если мы теперь пустословим, то, значит, пребываем в нашем сне. Ах! Мой господин, не думайте, что тем, что я высказал этой ночью, я доказал любую свою собственную мудрость. Я не борюсь против вооружённой и шлемоносной лжи Марди, которая, как хозяин, нападает на меня. Я полностью утыкан стрелами; но, вырывая их из себя, задыхаясь, я освобождаю их от обязательств, с которыми они приходят.

Так говоря, Баббаланья медленно свисал, опадал и откидывался; затем неподвижно улёгся, словно мраморный гладиатор, умерший много столетий назад.

Глава XXXII

Мой господин Медиа вызывает Мохи к доске

Всё ещё медленно тянулась ночь, и несущиеся мимо облака снова оказались хозяевами на небесах, и немного слов было произнесено, сбережённых Медиа, который, когда всё кругом стало самым грустным и тихим, казался малоподвижной и неразмешанной каплей.

Но той ночью он, наполнив свою бутылку полнее, чем обычно, пил и пил, воздавая здравицы звёздам.

– За тебя, старый Арктур! За тебя, старый Альдебаран! Вы всегда балансируете в высоте вашими красными, как вино, пламенными сферами. Здоровья тебе, мой царственный друг Алфакка в созвездии Короны. Ло! Корона к короне, я обещаю вам! Я пью за… тебя… также, Альфард! Маркаб! Денебола! Капелла! За… вас… также, проходя под парусом Лебедя! Аквила, взлетающий! Повсюду кругом здоровья всем вашим диадемам! Пусть они никогда не исчезнут! И я тоже!

Наконец на тёмном востоке забрезжил рассвет, словно появившийся серый удалённый парус, надутый ветром, подходящий всё ближе и ближе, пока не стал различим его позолоченный нос.

И как в тропических бурях, когда жестокий удар ветров становится более жестоким при появлении солнца, так и радость Короля Медиа усилилась снова. Но подобно тому, как на восходе солнца морской шторм дует слабее, чтобы превратиться внизу, наконец, в устойчивый ветер, так и в этом случае в подходящее время у моего господина Медиа улучшилось настроение. И Баббаланья развеял его грёзы.

Ну кто ещё мог бы противостоять такому утру!

Подобно тому, как на ночных берегах катящегося вдаль Ганга сидит царственный жених, возвышаясь над своей невестой, перед которой шествуют нимфы, освещая их всех высоко поднятыми цветочными факелами, так и Солнце подошло к своему бракосочетанию с Марди: прошли часы, прежде чем пики запылали розово-красным цветом от прикосновения его лучей. Отражая свет, лагуна тут и там казалась охваченной огнём, пламенея каждым завивавшимся гребнем волны.

Наступил полдень, когда мы приплыли.

И тогда цитроны и бананы, чаши и калабасы, трубки и табак были переданы по кругу, и все мы стали очень весёлыми и воистину мягкими. Чмокали нашими губами, беседовали, курили и потягивались. Тут же полный рот цитрона в момент остроумного ответа, затем глоток вина, чтобы промыть нутро, как положено, затем ароматное дуновение, чтобы сдуть заботу. Много вещей действительно отвлекало внимание. Из стороны в сторону мы вертелись и паслись, как белые волы Юноны в медвяных клеверах.

Вскоре мы почти подошли к очаровательному утёсу, увитому плющом, держащемуся на высоких подвесах из цветущего тамариска и деревьев тамаринда. Цветы тамарисков, красные колокольчики в маленьких шипах; тамаринды с их широко раскинутыми золотыми лепестками, в красных полосах, как на рассвете. Спускаясь вниз к воде, виноградные лозы тянулись к кудрявым завиткам вьющихся волн, – небольшими языками, стремящимися поддержать своё движение.

Неподалёку находилось устье реки; мы обошли его, так как оказывались в полосе потока Дженесси.

В этой роще мы и бросили якорь. И со своими тёмными, воткнувшимися среди цветов носами наши три каноэ, казалось, получили корм, как утомлённые кони в аллее из кустов боярышника.

Высокий полдень в разгар лета более тих, чем ночь. Сиеста в это время самая сладкая. И мечты полудня – действительные мечты, родившиеся под солнечным меридианом. Бледная Синтия порождает привидения бледных форм, и её холодные лучи лучше всего освещают белых монахинь, мраморные памятники, ледяные глетчеры и холодные могилы.

Солнце катилось дальше. И, встав на ноги и сжав кулаки, с диким