нерешительности какой-то старый человек, в длинном пиджаке и рыжих башмаках.

— Эй, товарищ! — крикнул Иван Михайлович, когда человек ступил на трап. — Не положено!

Но, отпихнув его, полетел вниз Саня. Остановился, растопырил было руки и опять опустил их:

— Папка… Здравствуй…

День был пасмурный, на берегу ни души, и Саня с отцом уселись под деревянным облупленным мухомором, тут же, на песке, среди окурков и газетин. Посверкивало горлышко разбитой бутылки, и отец, косясь на него, покашливал. Саня во все глаза жадно, открыто смотрел на отца, подмечая и опавшие его щеки, и длинные серебряные нити в нечесаных волосах. «Папка, папка!» — повторял про себя мальчишка и боялся спросить, чтобы не обмануться.

— Вот так… — медленно, без прежней суетливости начал отец, и Саня напрягся в ожидании. — Работаю… Дом наш сносят. Так что скоро переселимся… К осени…

— К осени… — все терпел, ждал главного Саня, и отец усмехнулся горько:

— Не пью… пока… Вот отпуск взял, тебя дожидаюсь… — Посмотрел на Саню внимательно и грустно и впервые за долгие эти дни спросил его по-родному: — Ну а ты-то как, сынок?

— Ничего… — Саня ткнулся головой ему в плечо, потерся. — Как… Шарик?

— Пойдем-ка, — поднялся отец. — Успеешь еще…

Вот и улочка, вчера еще тихая, сонная, а сегодня на себя не похожая: прет по ней, по садам-огородам, по яблоням и грушам широкая, очень ровная, очень желтая по гребню канава.

— Трасса, — произнес отец. — Поперек жизни нашей…

Саня смотрел, закусив губу, на растоптанный огород, на вывороченную с корнем смородину в саду, на мамину искромсанную яблоню. Вот он, подошел завод к поселку — раздавил, не оглянулся. Может, так надо? Хохотал, лежа на спине, грушевый чертенок. Обнажились его крепкие корни.

— Трактором рвали, — кивнул отец. — Не сдавался… Еле выдрали… И Шарик пропал… Не вынес… И голубей нету…

— Батя! — обнял его Саня. — Прости. — Уткнулся в пиджак, пахнущий машиной и землей. — Я виноват! Бросил! Прости!

— Нет, сынок, нет, ты все верно сделал… Я сам себя казню… Сколько я за эти дни и ночи передумал!.. Сколько понял!.. И главное…

— Что? — прошептал Саня, поднимая глаза. — Что главное, батя?

— А то, — смотрели ему в очи родные глаза, очень больные, очень усталые. — То я понял, Саня, что нельзя человеку одному… Одного-то его жизнь скрутит и вырвет, как нашего чертенка… маминого…

Привычно скакнула отцова губа — вниз, вкривь. Саня сжал его руку:

— Папка!

— Ничего! — совладал с собою отец, посмотрел строго. — Ничего. Иди-ка! Тебя зовут.

И тут только Саня услышал ворчливый гудок «Переката».

К трапу подошли они вместе. Подталкивая сзади, Саня помог отцу взобраться на борт, задыхаясь, проговорил:

— Вот папка! Он со мной! Пускай, а?

И пока Карпыч усмехался и качал головой, пока Иван Михайлович хмурил брови, перед тем как выдать что-то длинное, уставное, капитан, переглянувшись с Володей, быстро и кратко сказал:

— Проходите!

— Очень хорошо, — заулыбался Володя. — Очень верно! Пускай товарищ посмотрит, как мы живем, пускай увидит. Проходите, товарищ!

— Сергеев, — тяжело вздохнул отец. — А когда-то Сергеем Петровичем звали…

— Проходите, Сергей Петрович, — сказал Володя. — Саня вас проводит! Он у нас молодец, Саня!

— Молодец, — монотонно повторил гость, оглядывая ребят и потирая небритый подбородок: видно, неловко было ему стоять перед незнакомыми людьми в таком затрапезном виде.

Саня притих: давно отец не обращал внимания ни на себя, ни на других — неужели переменился?

— Право же, неудобно, — маялся пришлый. — Незваный гость, говорят, хуже татарина.

— А капитан наш — татарин! — дернуло Коркина за глупый язык, и отец смешался, шагнул было обратно к трапу, да его уже убрали.

— Извините, — пробормотал отец.

— Ничего, — сдержанно ответил Гриша-капитан. — Саня!

Саня глубоко, облегченно вздохнул, взял отца крепко под локоть и повел в свою каюту, чувствуя нехороший взгляд Коркина.

Отец шагал, глядя под ноги, но, перед тем как спуститься в трюм, замедлил шаги перед узкой дверцей.

— Гляди-ка, солнышко!..

Дул ветер, накрапывало, отец мерз в легком своем пиджачке.

— Чудак, — исподлобья взглянул на небо Саня. — Какое там солнышко — тучи…

— Да нет же, Сань, во-он там, видишь желтенькое?..

Саня открыл глаза. Шумит колесо… Ночь наверху. И длинный гудок — Гриша просит у кого-то разрешения пройти. Наверное, машинка, как зовут ребята земснаряд. Немного погодя Гриша начинает ругаться злыми короткими гудками — видно, в машинке замешкались. Ага, гудят ответно! И мигает теперь отмашка — белый ночной огонек.

Качается пароход, плюхает колесо, тянет речным холодком в открытый иллюминатор. Хорошо жить на свете! И совсем здорово, когда рядом, на коркинской койке, спит самый близкий, самый родной человек. Сане не спится — скоро менять Карпыча. Одевается в рабочее, сует ноги в бутсы.

— Ты чего?

— Спи, батя, мне на вахту…

Отец садится на койке, свешивает ноги, старается разглядеть сына.

— Вахта… Слово-то какое серьезное… А ведь и я когда-то… На вахте…

— Ты не говорил, батя.

— Все некогда было…

Саня пересел на койку отца, обнял его. Отец задышал в сторону, будто выпивши. И заговорил тоже в сторону:

— Извелся я без тебя-то… День нету, два… Дед Кузьмин говорил: «Не волнуйся», а как не волноваться-то — сын ведь… Потом совсем очумел… Пусто в доме, как в гробу… Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, и стал я бегать, искать тебя. Узнал, что плаваешь… Что при деле… Порадовался… Прости, коль сможешь… За то…

— Да что ты, папка! Что ты! Все вот как хорошо! Спи, а? Спи, пожалуйста. Давай я тебя накрою… Вот так… Спокойной ночи…

Забухал по лестнице, споткнулся: «Шарик!» Да, жалко Шарика, пропал…

Опечаленный, выбрался под звезды, посмотрел на воду, на небо и подумал: «Папка…» И стало ему легче, стало спокойней, что пропали вечные думы-заботы, что тихо спит себе отец в его каюте, что утром вместе с сыном увидит он рассвет, вечером — закат, а коли встанет сейчас, разглядит и огоньки на берегу — такие далекие, дрожащие, аж сердце сжимается…

В рубке Гриша и Иван Михайлович — спорят о колхозах. Один за штурвалом, другой — на спасательном ящике. Саня тоже садится рядом с механиком. Он не жил в деревне, не знает колхозов и потому не ведает, кто из них прав. «Хорошие люди! — думает Саня про Гришу и Ивана Михайловича. — Все-то их волнует, за все готовы драться, как за свое, собственное». Вон как Иван Михайлович раскипятился, разорался совсем без степенности:

— Я говорю, надо любовь к земле прививать! У молодых, естественно! По-государственному думать надлежит! По-государственному! Как положено!

Гриша отвечает кратко, в лоб, точно. Саня молчит. И ему хочется, чтобы