– Ах да, Джордж Болейн. Что поделаешь, смена власти, этого следовало ожидать. Впрочем, французский двор выражает надежду, что монсеньор не пострадает.

– Уилтшир? Вижу, он хорошо служил Франции, вам его не хватает. Пока ему ничего не грозит. Разумеется, былого влияния монсеньору не вернуть. Как вы изволили выразиться, смена власти.

– Позволительно ли мне заметить, – посол замолкает, отхлебывает вина, откусывает вафлю, – что мы во Франции теряемся в догадках. Если Генрих решил избавиться от конкубины, почему бы не сделать это, не привлекая внимания?

Французам не понять, что такое суд и парламент, все у них шито-крыто.

– А если королю захотелось выставить свой позор напоказ, неужели одного-двух любовников недостаточно? Ладно, Кремюэль, – посол делает большие глаза, – мы ведь можем говорить, как мужчина с мужчиной? Главный вопрос, состоятелен ли Генрих как мужчина? До нас доходили слухи, что стоит ему подготовиться, тут конкубина бросает на него особенный взгляд, – и всё, пиши пропало. Это похоже на колдовство, ведьмы часто делают мужчин неспособными. Впрочем, – добавляет посол с легким презрением, – не могу представить француза, которого смутили бы подобные пустяки.

– Вам следует понять, – говорит он, – что Генрих, хоть и мужчина не хуже прочих, еще и джентльмен, а не блудливый пес, который сношается в канаве с… не мне судить о женщинах, которых выбирает ваш король. Последние месяцы, – он набирает воздуха в грудь, – особенно последние недели стали тяжелым испытанием для моего господина. И ныне он нуждается в счастье. Не приходится сомневаться, что его следующий брак успокоит страну и станет залогом процветания Англии.

Он говорит как по писаному, уже сейчас составляя в уме дипломатические депеши.

– Ах да, – посол усмехается, – эта малышка. Не слыхал, чтобы кто-нибудь хвалил ее ум или красоту. Неужели Генрих снова берет в жены пустое место? В то время как император предлагает ему весьма выгодные союзы… как мы слышали. Мы всё понимаем, Кремюэль. У мужчины и женщины, короля и конкубины, могли возникнуть разногласия, но они ведь не единственные люди на свете, они не в Эдемском саду! Конкубина не вписывается в новый политический расклад и больше его не устраивает. Старая королева в некотором смысле ее защищала, а теперь, когда Екатерина мертва, Генрих тщится обрести былую респектабельность. Поэтому женится на первой же попавшейся порядочной девушке, и нужды нет, приходится ли она родственницей императору, ибо теперь, когда Болейнам конец, Кремюэль взлетит высоко и позаботится набить совет сторонниками Карла. – Губы посла кривятся, что вполне может сойти за улыбку. – Кремюэль, признавайтесь, сколько вам платит император. Не сомневайтесь, мы дадим больше.

Он смеется:

– Ваш господин сидит как на иголках. Знает, что деньги стекаются к моему королю. Боится, что мы нанесем Франции визит, да не с пустыми руками, а хорошенько вооружившись.

– Не забывайте, чем вы обязаны королю Франции! – Посол рассержен. – Только благодаря нашим хитроумным маневрам Папа еще числит вашу страну среди христианских государств. Мы всегда хранили верность нашим союзникам, заботясь о вашем благе больше, чем вы сами.

Он кивает:

– Люблю я слушать, как французы себя нахваливают. Не отобедаете со мной на неделе? Когда все закончится и ваше недомогание пройдет?

Посол наклоняет голову, на шляпе вспыхивает брошь в виде серебряного черепа.

– Я буду вынужден сообщить моему господину, что мои усилия спасти Уэстона ни к чему не привели.

– Скажите, что опоздали. Что обстоятельства ополчились против вас.

– Нет, я скажу, что против меня ополчился Кромвель. А кстати, вам известно, что сделал Генрих? – Посол выглядит довольным. – На прошлой неделе он послал за французским палачом. Не с французских территорий, нет, ему потребовался тот, что рубит головы в Кале. Кажется, ваш король не доверяет умертвить свою жену англичанам. Удивляюсь, что он не выволок ее на улицу и не задушил собственноручно!

Он оборачивается к Кингстону. Комендант Тауэра немолод, и хотя бывал во Франции по королевским делам лет пятнадцать назад, с тех пор вряд ли хоть раз воспользовался своим французским. Говорите по-английски, да погромче, советовал кардинал.

– Вы слышали? Генрих послал в Кале за палачом.

– Клянусь мессой! – восклицает Кингстон. – Еще до суда?

– Так утверждает мсье посол.

– Я очень рад, – говорит Кингстон громко и внятно. – Просто камень с души. – Комендант стучит себя по голове. – Надо понимать, король выбрал… – Кингстон взмахивает рукой.

– Да, меч, – отвечает Дентвиль по-английски. – Вас ждет изысканное представление. – Посол касается шляпы. – Au revoir, господин секретарь.

Они смотрят, как посол уходит. Его уход сам по себе спектакль, слуги закутывают посла потеплее. В свой прошлый визит де Дентвиль изнемогал от жары под пуховыми перинами, прогоняя лихорадку – следствие сырого английского воздуха и лютого холода.

– Малютка Жанно, – говорит он, глядя послу вслед. – До сих пор боится английского лета. И короля – в первый раз, когда его представляли Генриху, бедняжка трясся от страха. Нам с Норфолком пришлось его поддерживать под локотки.

– Правильно ли я понял, – спрашивает комендант, – что Уэстона казнят за стишки?

– В общих чертах.

Выходит, Анна, словно книга, открытая только для мужа, но в которой всяк был волен писать что хотел.

– Ладно, мое дело маленькое, – говорит Кингстон. – Вам не приходилось наблюдать, как женщину сжигают живьем? Мне не довелось. Бог даст, и не доведется.

Когда Кранмер заходит проведать его вечером шестнадцатого мая, вид у архиепископа больной, под глазами залегли тени. Интересно, они появились недавно или были там месяц назад?

– Скорей бы все закончилось, – говорит Кранмер. – Вернусь в Кент.

– Вы оставили Грету в Кенте? – мягко спрашивает он.

Кранмер кивает. Едва ли архиепископ способен произнести имя жены вслух. Всякий раз, когда король упоминает о браке, Кранмер дрожит от страха, а в последнее время Генрих ни о чем другом не говорит.

– Она боится, что король женится и снова обратится к Риму, и тогда нас разлучат. Я убеждаю ее, что бояться нечего. Если бы король передумал и священники могли жить с женами открыто… когда я понимаю, как призрачны мои надежды, то говорю себе, лучше бы я отослал ее домой, пока здесь для нее нет места. Вы знаете, как это бывает, проходит несколько лет, люди умирают, забывают вас, забывают ваш язык.

– Всегда остается надежда, – говорит он твердо. – Передайте ей: в новом парламенте я сделаю все, чтобы вымести из законов последние остатки Рима. К тому же, – он улыбается, – уж если англичанам удалось заполучить папские денежки, они с ними не расстанутся, будьте уверены.

– Как королева? Исповедовалась? – спрашивает он.

– Нет. Еще не время. Позже. Если дойдет до этого.