— Где? — спросил он почти льстиво.

И тут парень брезгливо вырвал ладонь из его пальцев. Мор­щась, начал стягивать перчатку.

— Я никогда не ходил и не буду ходить по чужим головам, — звонко отчеканил он. — Я — не вы.

Кроер плюнул и снова, как-то наискосок подвигая свою длин­ную фигуру, направился по грязному снегу к связанному.

— Где? — он ударил опять, на этот раз под нижнюю челюсть.

Клацнули зубы. Корчак сплюнул кровью в снег.

— Угодил-таки, — пробормотал он. — Конечно. Над пешим ор­лом и ворона с колом.

Это было уж слишком. Кроер ощущал свою пьяную слабость и начал искать глазами чего-то более значительного.

Как раз в этот момент конюх привел панам коней. Пан Юрий разбирал поводья. И тут Кроер заметил в руках у конюха корбач. Рванул его из рук дворового и, с подскоком, согнувшись, ударил, огрел им Корчака по лицу. Корбач не был подплетен свинцом — только подвит гибкой медной проволокой, — и это спасло Корчака от смерти.

Лицо у Корчака залилось кровью. Губы у пана дрожали. На ще­ках пятнами появлялся и вновь исчезал румянец. Десять, двадцать, сорок ударов...

Алесь смотрел на расправу бешеными глазами. Били связанно­го человека, который не мог защищаться...

Корчак не мог уже стоять. Он сел на снег, залитый кровью, хватал воздух.

— До-бей, — только и сумел произнести он.

И упал лицом в снежную кашу.

— Аз-зиат, — внешне спокойно вымолвил пан Юрий и доба­вил: — Грязный шакал.

Грозно бросил:

— Александр, в седло.

Алесь не мог отвести глаз... Удар... Еще... Еще удар. Они падали громко... громко... громко... как по сердцу.

Человек в снегу вытянулся.

И тогда, сам не понимая, что он делает, подросток бросился к участникам мерзкой сцены и подставил руку. Корбач рассек одним махом одежду и кожу, закрутился вокруг запястья. И тут Алесь перехватил его и что есть силы дернул на себя.

Ему удалось вырвать окровавленный бич из рук взрослого. Бледный, с красными пятнами на щеках, Кроер недоуменно смо­трел на Алеся.

— Сволочь, — в детском горле что-то клокотало. — Низкий злой человек.

Как бы очнувшись, Кроер угрожающе двинулся на него.

И тогда Алесь, дрожа от злости, зная, что этот может ударить его, Алеся, его, которого никто никогда не бил, размахнулся и — как держал — рукояткой, что есть мочи, впервые в жизни, влепил... прямо в перекошенное лицо.

Кроер схватился за челюсть. Потом вскинул кулаки.

...И тут крепкая рука пана Юрия отбросила его от сына. Мелькнул мимо них Бискупович, схватил корбач и отшвырнул его в снег.

— Слушай, ты, — не выдержал пан Юрий. — Дерьмо! Гниль! Если ты тронешь его, ты желчью рыгать будешь...

— Погодите, Загорский, — спокойно остановил Бискупович. — Не пачкайте рук.

Стра-ажа, — еле выдавил из себя Кроер, и это прозвучало тихо, но гневно.

Руки пана Юрия и Бискуповича легли на рукояти кордов.

— Вы пожалеете, Кроер, — спокойно продолжил Бискупович. — Чтобы проломить вам голову, хватит минуты.

Кроер оглянулся. Но жандармы явно боялись вмешиваться в спор высоких панов. Стояли молча.

— Эту бедную, неспособную голову, — не унимался Бискупович. — Ей-богу, Кроер, она еще понадобится — не родине, конечно, а лично вам... Я бы на вашем месте подумал. Ей-богу, подумал бы.

Кроер часто, с открытым ртом, зевал.

Пан Юрий спокойно посадил Алеся на Ургу и подвел Бискуповичу его коня.

Вскинулись в седла. С места — только грязные снежные брызги полетели от копыт — взяли галопом.

...Верст через пять, когда стало понятно, что погони не будет, пустили разгоряченных коней рысью. Алесь закатал рукав, рас­сматривая кровавый рубец.

— Он меня ударил, — недоуменно произнес он.

Отец с жалостью смотрел на сына.

— Ты погорячился, — пояснил отец. — Потому что три челове­ка могли бы сложить головы за одного, которого все равно ждет Сибирь, смерть в рудниках... А как бы тосковала твоя мать... Либо пана Бискуповича жена... Обещай мне, что ты...

Алесь не очень вежливо ответил:

— Этого я не могу обещать.

— Правильно, — поддержал Бискупович.

...Корчака действительно ждала Сибирь. Когда Мусатов, услы­шав крик Кроера к страже, выбежал из дома, залитый кровью, но все еще живой Корчак без сознания лежал в снегу.

Мусатову удалось отговорить рассвирепевшего пана от пого­ни. Корчака он отдал жандармам и приказал везти его в Суходол. Сессия суда, месяц спустя, осудила мужика на десять лет каторги по совокупности.

А Кроер приложил к челюсти снег и направился в дом.

— Водки, — только и смог сказать он загоновым.

...Начался необузданный, страшный разгул. Три дня Кроеровщина захлебывалась в вине. Гам стоял над перепившими, песни, ругань.

Самых пьяных клали на верхний стол, и «монах» (самый дав­ний из собутыльников Кроера, Максим Яремич) читал над ними Псалтырь, перемежая псалмы самой вычурной бранью.

Напоили всех едва ли не до последнего. А потом Иван Таркай­ла с братом повезли одурелого от вина Кроера к себе. По доро­ге втрое дороже купили в цыганском таборе шесть медведей и, пьяные, попробовали организовать медвежьи бега. Закончились они тем, что один горбатый разозленный Кудлач опрокинул сани и проехал полозом прямо по голове Яремича.

На пятый день на ногах остались только Кроер да Иван Таркай­ла. Сидели при свете одной свечи в домашней молельне, чокались друг с другом и безумными глазами следили, чтобы другой выпил до капли. Кроер начал было уже процеживать вино из бутылки сквозь пальцы, так как в каждой бутылке сидел черт, очень по­хожий на морского конька, — но все как-то обошлось. Чтобы не браниться, решили весь вечер общаться по-французски. Иван французского не знал, а пьяный язык Кроера и на своем с трудом сплетал два-три слова.

— Шли бы спать, черти, — грубиянил Петро, лакей Таркайлы.

— О, мон дио... нон... Алон!.. Перепить — кураж! — нес неиз­вестно что Таркайла.

Петро смеялся. Кроер смотрел на него тусклыми глазами.

— А ты чего хохочешь, Петро? Понимаешь нас?

— Он з-знает, — говорил Таркайла.

— Знаешь французский язык?

Петро обиделся.

— А то как же.

— Ну так какой он?

— Красный, — ответил Петро. — Как... песий...

— Пр-равильно, — согласился Таркайла. — Златоуст.

Оставив одурелых панов за вином, Петро затворил их в комна­те (могло быть плохо, когда надумают освежаться в проруби или скакать на конях), а сам пошел в людскую и сказал