— На твоем месте… — говорит Роберт.

И тут же понимает, что сказал глупость. На месте Анук? Что сделал бы он, если бы оказался на месте Анук? Для этого ему надо знать, что скрывается под этой гладкой шелковистой кожей. Оказаться на месте Анук — совсем не одно и то же, что пересесть в новую машину…

Неожиданно Анук говорит:

— Это так любезно с твоей стороны — держать всю ночь мою руку. Спасибо.

— Хочешь, я налью тебе ванну?

Телефон снова звонит.

— Возьми трубку, — говорит Роберт. — Скажи, что я ушел.

Ее голос совсем не дрожит.

— Мой муж уже ушел. Он спустится с минуты на минуту. Да. Спасибо. До свидания, мадемуазель.

— Я оставлю на двери табличку «Не беспокоить»?

— Да.

Он выходит из номера и думает о Хельге. Перед отъездом из отеля он попробует позвонить ей. Она возвращается с работы без пятнадцати шесть. Если ему повезет, то он успеет попрощаться с ней. И сказать…

Открывается решетчатая дверь кабинки лифта.

— Вниз, — говорит чернокожая женщина с африканской прической.

Сидя на совещании, он обдумывает, как вести себя с избалованным ребенком, которого он любит. Ее любовные переживания отнюдь не вечные. Каких-то несколько недель, и все забудется. Возможно, ей захочется его ласки и теплоты.

Роберт пробует себе представить, как выглядит этот мерзавец, вторгшийся в их жизнь. Наглец, видимо, умеет красиво говорить. Анук сказала, что он американец. Сказать можно все что угодно. По всей видимости, это кто-то из ее бывших приятелей. Она знакома с дочерью сенатора из Бостона, почему бы ей не познакомиться и с ее братом? Все-таки речь идет об американце… Это пройдет. Такие вещи быстро забываются. Роберту очень плохо. Он пытается убедить себя в том, что эту боль ему причиняет уязвленное самолюбие. «Я ничего не знаю о ней, — думает он. — А она никогда не узнает, что я люблю ее. Вот так мы с ней поквитаемся».

Без пяти минут шесть он поднимается в номер. Анук готова. Волосы собраны в конский хвост. На ней все те же брючки и блузка, в которых она целый день просидела у памятника Линкольну.

— Порядок? — спрашивает Роберт.

Он не делает жене замечания по поводу ее одежды. Он начинает приобщаться к странным законам мира богачей. В их среде особым шиком считается нарядиться как бродяга, в какое-нибудь рванье. Она вовсе не похожа на опустившуюся неряху. У нее вид молодой женщины, которая собирается что-то делать по хозяйству и поэтому переоделась в соответствующую случаю одежду.

— Счет уже оплачен, — говорит он.

Анук вешает на плечо сумку. На ногах — легкие сандалии. Всего три узких ремешка, прикрепленные к кожаной подошве.

— Ты не…

Она смотрит на него.

Он не может закончить фразу.

Отъезд повергает Анук в состояние, близкое к обмороку. Она как бы смотрит на себя с другой стороны бинокля. Крошечная Анук проходит по коридору, входит в лифт: когда она идет через холл, то становится такой маленькой, что ее могли бы раздавить как букашку. Проходит мимо нагромождения чемоданов. Почему вид чемоданов вызывает у Анук приступ тошноты? Она выхватывает платок и пытается прикрыть рот, чтобы задержать горечь, поднимающуюся из желудка.

Входная дверь, жара, город. Город отпускает ее, город, который она любит с такой неистовой нежностью… Она согласна работать уборщицей, продавщицей в ларьке, кем угодно, лишь бы остаться здесь, в Америке, и каждую субботу искать Стива. Почему бы не поехать в Нью-Йорк? И там, стиснув зубы и сжав кулаки, по ночам искать его всю жизнь? Стив. Он притворится, что не знает ее.

— Ты можешь не спать на ходу, — спрашивает мягко Роберт, — и подержать эту папку?.. Здесь все наши бумаги. И наши билеты на самолет тоже… Проснись, Анук! Прошу тебя, будь хоть немного повнимательнее…

— Такси, сэр. Такси, такси, такси…

Свист разрывает розовые сумерки. Словно зачарованная, Анук смотрит на тротуар напротив гостиницы. Она даже сходит с еще не освещенной площадки. С дрожью она вглядывается в темноту улицы.

Америка — свободная страна, и потому любой человек может сидеть, спать, выражать протест, любить и убивать везде, где только захочет.

Напротив отеля на тротуаре сидит хиппи, с которым она познакомилась накануне. Он смотрит на Анук и машет ей рукой.

— Осторожно, мисс, — кричит портье. — Такси…

Он открывает дверцу. Анук уже в машине. Она прижимает к себе кожаную папку с бумагами.

— Что ты увидела там?

Роберт обращается к шоферу:

— Пожалуйста, в международный аэропорт!

Анук оборачивается. Через заднее окошко такси она видит, как хиппи встает на ноги, возможно, чтобы лучше попрощаться с ней… Он поднимает вверх левую руку, которую золотят лучи заходящего солнца.

Носильщик. Регистрация багажа. Чемоданы с прикрепленными бирками исчезают в люке. Огромный застекленный холл. Серебристые лайнеры кажутся белесыми в отливающем медью свете уходящего дня.

Посреди холла она останавливается и произносит:

— Я люблю его, я люблю его…

Она плачет. Все вокруг тонет для нее в тумане. Она видит только неясные контуры проходящих мимо людей…

— Я люблю одного американца, — произносит она высоким голосом, словно прося о помощи. — Я не могу уехать отсюда…

— Идем, — говорит смущенно Роберт. — Не надо нервных срывов…

— Это не нервный срыв, — произносит она еще более высоким голосом. — Я не могу уехать… Я хочу остаться в Америке… Мне нужен Стив…

— Стив, — повторяет он.

Это имя пронзает его насквозь. Вторгшийся в их жизнь чужак, негодяй, искатель приключений приобретает форму. Он имеет имя. Она произнесла это имя так, как никогда не произнесет его.

— Стив… Стив Дейл, — торопливо произносит Анук. — Бывший офицер. Раненый. Хороший человек. Я нужна ему. Так же как он нужен мне. Хороший парень. Я нужна ему… Мы уедем на Средний Запад и станем фермерами.

Две стюардессы, элегантные и свежие, как мятные конфетки, проходят мимо и улыбаются им.

Женский голос, мягкий и высокомерный, объявляет рейс Вашингтон — Париж с посадкой в Нью-Йорке.

— У тебя есть монетка? — спрашивает Анук. — Чтобы позвонить… Двадцать пять центов…

Было бы так легко солгать, что он раздал носильщикам всю мелочь. Пока она будет искать обменный пункт, поток пассажиров увлечет ее за собой в зал, из которого по передвижному коридору попадают прямо в салон самолета.

— Роберт, пожалуйста…

Эта тоненькая и дрожащая, как тростинка на ветру, девочка с мокрым от слез лицом, почти босая, в кое-как застегнутой на груди блузке, еще сутки назад была его женой. Схватить бы ее в охапку, шептать на ухо какие-то нежные невнятные слова, подталкивая к спасительной для него двери зала для улетающих пассажиров.