Георгием, питати начата яко иностранных, или яко убожайшую чадь. Яковож пострадах во одеянии и во алкании! Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воле и не по времени юности. Едино воспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский седит на лавке, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив; к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабскоеж, ниже начало обретеся: и таковая гордыня кто может понести! Какож исчести таковыя бедне страданиа многая, яже в юности пострадах! Многажды поздо ядох не по своей воле. Что же убо о казне родительскаго ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалованье, а все себе у них поймаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству{1010}; а казну деда и отца нашего бесчисленную себе поймаша; и тако в той нашей казне исковавши себе сосуды злати и сребряни и имена на них родителей своих подписаша, будто их родительское стяжание; а всем людям ведомо: при матери нашей и у князя Ивана Шуйскаго шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи; и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шуба переменити, да во излишнем сосуды ковати. Чтож о казни дядь наших и глаголати? Все себе восхитиша! По сем на грады и села наскочиша, и тако горчайшим мучением, многоразличныя беды, имения ту живущих без милости пограбиша. Соседствующим же от них напасти, кто может исчести? Подвластных же всех аки рабы себе сотвориша, свояжь рабы аки вельможа устроиша; правити же мнящесь и строити, и вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерную от всяких избирающе, и вся по мзде творяще и глаголюще»{1011}.

Подобные явления повторились при вторичном торжестве Шуйских, что вывело тринадцатилетнего Ивана из терпения и заставило его действовать наступательно; какой же будет образ его действия? Такой, какому научили его воспитатели: насилия, казни.

В 1544 году в сентябре Шуйские с своими сторонниками, ненавидя Ф. С. Воронцова за то, как говорит летописец, что его в. государь жаловал и берег{1012}, вздумали отделаться от него явным насилием; во дворце в столовой комнате в присутствии в. князя и митрополита они схватили его, били по щекам, изорвали платье и хотели убить; едва митрополит, посланный государем, вместе с другими боярами успели уговорить их оставить жизнь Воронцову; государь упрашивал Шуйских, что если уже они не хотят видеть Воронцова в Москве, то послали бы его на службу в Коломну; но Шуйские не тронулись просьбами в. князя и отослали Воронцова в Кострому. Это насилие было последним. В декабре того же года в. князь велел схватить Андрея Шуйского и предать его смерти, сторонников его разослать, «и от тех мест начали бояре от государя страх имети и послушание», — говорит летопись{1013}.

Но это было только начало борьбы: боярам трудно было отстать от старых привычек, в. князь также хорошо помнил их прежнее поведение. В следующий год был посажен под стражу кн. Ив. Кубенский, сторонник Шуйских, участник в насилии Воронцову; какому-то Бутурлину отрезали язык за невежливые слова{1014}, Кубенский был прощен, потом подвергся опять опале вместе с другими, и опять прощен по ходатайству митрополита{1015}.

Этих частых опал и частых прощений не должно упускать из виду: они ясно показывают борьбу молодого государя с притязаниями окружавших его, которые беспрестанно обнаруживались. Вместе с Кубенским подвергся опале и старинный любимец государя Воронцов, которого прежде он так отстаивал от Шуйских и которого после падения Шуйских опять приблизил к себе; но Воронцов тотчас обнаружил свои стремления: ему хотелось занять место Шуйских, овладеть волею молодого Ивана; летописец кратко и наивно описывает поведение Воронцова: «и кого государь пожалует без Федорова ведома, и Федору досадно»{1016}. Эти досады честолюбивого боярина вывели из терпения Ивана: он положил опалу на Воронцова вместе с Кубенским и вместе с Кубенским простил; но милость была непродолжительна.

В 1546 году в. князь выехал на охоту около Коломны: вдруг окружили его человек 50 новгородских пищальников с какими-то просьбами; это было вовсе не время для челобитья, притом Иван не мог жаловать новгородцев, хорошо помня, что они все городом помогли Шуйским против Бельского: он велел отослать челобитчиков; новгородцы вспомнили старинное вече и вместо того, чтоб послушаться приказа государева, начали бить колпаками и бросать грязью в его посланцев. Иван отправил отряд своих дворян для отсылки дерзких: новгородцы не уступили и тем; когда раздраженные дворяне хотели употребить силу, пищальники вооружились и начали стрелять в дворян, загорелась битва, и с обеих сторон было убито человек по шести; государь не мог проехать прямо к своему стану и принужден был пробраться окольными дорогами.

Легко представить, какое впечатление должна была произвести такая дерзость на ревнивого к своим правам Ивана; он не знал характера новгородцев, не знал их старых привычек и думал, что бояре подучили их к сопротивлению. Ожесточенный последними и потеряв к ним всякое доверие, Иван с ранней молодости начал дарить своею доверенностью людей новых, без родовых преданий и притязаний, — дьяков; в это время в особенной милости был у него дьяк Василий Захаров: ему государь поручил розыскать о причинах поступка новгородцев. Дьяк донес, что новгородцев подучили бояре, кн. Кубенский и Федор Воронцов с братом Василием. Тогда Иван велел предать означенных бояр смертной казни{1017}. Летописцы говорят{1018}, что дьяк оклеветал бояр: это очень вероятно, ибо в интересах дьяков, людей новых, было поддерживать нелюбье государя к старинным родам.

В 1547 году Иван торжественно венчался на царство: в. князь московский, государь всея Руси, принял титул царя, которым прежде на Руси величали только двоих императоров — византийского и римско-германского, да ханов монгольских. Мы заметили уже прежде, что слово царь значило у нас гораздо выше, чем князь, и было синонимом самодержца: этим названием московский государь окончательно выпутывался из родовых отношений, ибо титул в. князя все еще напоминал только старшего в роде князей.

Скоро после венчания на царство Иван женился на дочери покойного окольничего Романа Юрьевича Захарьина; царю было тогда 17 лет. Самыми приближенными к нему особами были дяди его Глинские и потом новые родственники по жене Романовы: им только мог доверять вполне царь по единству интересов; вот почему обе эти фамилии возбудили