Самые тяжкие трудности и испытания выпали на долю простых рабочих. Тысячи людей, доставленных на работы в Воронеж – крестьяне и холопы, – никогда не видывали судна больше баржи и водоема шире реки. Они приходили с собственным инструментом, кое-кто со своими лошадьми, чтобы рубить деревья, очищать стволы от веток и сплавлять лес по рекам в Воронеж. Их держали в невыносимых условиях, среди рабочих быстро распространялись болезни, люди умирали. Многие стали убегать, и в конце концов пришлось обнести верфи заборами и поставить охрану. Пойманных беглецов секли и возвращали на работы.

Внешне Петр сохранял бодрость, но из-за медленного хода работ, повальных болезней, смертности и бегства рабочих он приуныл и почти пал духом. Через три дня после приезда в Воронеж, 2 ноября 1698 года, он писал Виниусу: «Мы, слава Богу, зело в изрядном состоянии нашли флот и магазейн [склады] обрели. Только еще облак[о] сумнения закрывает мысль нашу, да не укоснеет [не замедлится ли] сей плод наш, яко [плод] фиников, которого насаждающее[е дерево] не получают видеть». Позже он писал: «А здесь, при помощи Божией, препороторирум великой [большие приготовления], только ожидаем благого утра, дабы мрак сумнения нашего прогнан был. Мы здесь зачали корабль, который может носить 60 пушек от 12 до 6 фунтов».

Хотя Петр тревожился, дело все же продвигалось, невзирая на то что на верфях не было никаких технических приспособлений и все делалось при помощи ручных инструментов. Бригады рабочих с лошадиными упряжками волоком тащили стволы деревьев, затем с них обрубали сучья и ветки и доставляли бревна на верфь, к месту, где в земле были вырыты ямы. Здесь несколько человек залезали в яму, а другие, положив бревно поперек ямы на землю, придерживали его концы или даже садились верхом, чтобы удержать его в одном положении; те же, кто находились внизу, выпиливали или вырубали длинные прямые рейки или изогнутые – для обшивки корпусов. При таком методе огромное количество древесины пропадало зря, так как из одного бревна выходило всего несколько реек. Необработанную рейку передавали более искусным мастерам, которые придавали ей окончательную форму и вид, работая топорами, молотками, сверлами и зубилами. Самые толстые, крепкие бревна шли на киль, который закладывали прямо на земле. Затем следовали шпангоуты, выгнутые наружу и вверх, к которым позже крепилась обшивка. Наконец, бока обшивали прочными рейками, способными выдерживать напор морских волн. Потом приступали к работам на палубах, строили внутренние помещения, оснащали корабль всеми необходимыми приспособлениями, благодаря которым он становился для моряка и домом, и рабочим местом.

Всю зиму, не обращая внимания на морозы, Петр трудился вместе со своими людьми. Он ходил по верфи, переступая через засыпанные снегом бревна, – мимо кораблей, молчаливо стоявших на стапелях, мимо работников, толпившихся возле костров, чтобы согреться, мимо литейной с огромными мехами, нагнетавшими воздух в печи, где ковали якоря и металлическую оснастку. Он был неутомим и кипел энергией, приказывал, упрашивал, убеждал. Венецианцы, строившие галеры, жаловались, что им некогда сходить к исповеди, – так напряженно они работают. Но флот продолжал расти. Приехав осенью, Петр обнаружил, что двадцать судов уже спущены на воду и стоят на якоре. Зима шла, и каждую неделю еще по пять-шесть кораблей сходили на воду или ждали, готовые к спуску, когда растает лед.

Не довольствуясь ролью наблюдателя, Петр сам сконструировал и начал строить, исключительно силами русских мастеров, пятидесятипушечный корабль, названный «Предестинация». Он заложил киль и упорно работал на строительстве этого корабля вместе с сопровождавшими его приближенными. «Предестинация» была красивым трехмачтовым судном в 130 футов длиной. Петр радовался, чувствуя в руках инструменты, и ему было приятно думать, что один из кораблей, которые рано или поздно выйдут под парусами в Черное море, будет создан его собственными руками.

* * *

В марте, когда Петр во второй раз приехал в Воронеж, его постиг тяжелый удар: умер Франц Лефорт. Оба раза, что Петр той зимой отправлялся строить корабли, Лефорт оставался в Москве. В сорок три года он не растерял, казалось, ни своей большой физической силы, ни горячности. В роли первого посла Великого посольства он выдержал полтора года торжественных приемов в Европе, и его выдающиеся способности к поглощению спиртного не покинули его и во время буйных осенних и зимних московских увеселений. Провожая Петра в Воронеж, он был в веселом, приподнятом настроении.

Но незадолго до его смерти, когда Лефорт еще жил прежней неистовой жизнью, прошел странный слух. Будто бы однажды ночью, которую Лефорт проводил у любовницы, жена его услыхала страшный шум в спальне мужа. Зная, что там никого нет, но предполагая, что муж, вероятно, передумал и вернулся домой сильно не в духе, она послала узнать, в чем дело. Посланный вернулся и сказал, что никого в комнате не увидел. Однако шум продолжался и, если верить жене, «на следующий день, ко всеобщему ужасу, все кресла, столы и скамейки, находившиеся в его спальне, были опрокинуты и разбросаны по полу, в продолжение же ночи слышались глубокие вздохи».

Вскоре Лефорт устроил прием для двух иностранных дипломатов, послов Дании и Бранденбурга, которые отправлялись в Воронеж по приглашению Петра. Вечер очень удался, и послы засиделись допоздна. Наконец в комнате стало невыносимо жарко, и хозяин, покачиваясь, вывел гостей на морозный зимний воздух – выпить при свете звезд; ни шуб, ни накидок никто не надел. На следующий день у Лефорта началась лихорадка. Быстро поднялся жар, и он впал в беспамятство: бредил, буянил, громко требовал музыки и вина. Перепуганная жена предложила послать за протестантским пастором Штумпфом, но больной закричал, что не желает никого к себе допускать.

Когда Штумпф все-таки пришел «и стал много объяснять ему о необходимости обратиться к Богу, то Лефорт только отвечал: „Много не говорите!“ Перед его кончиной жена просила у него прощения, если когда-либо в чем против него провинилась. Он ей ласково ответил: „Я никогда ничего против тебя не имел, я тебя всегда уважал и любил“…Он особенно препоручал помнить о его домашних и их услугах и просил, чтобы им выплатили верно их жалованье».

Лефорт прожил еще неделю, утешаясь на смертном одре музыкой специально присланного оркестра. Смерть настигла его в три часа утра. Головин немедленно опечатал все его имущество и отдал ключи родственнику Лефорта, одновременно отправив курьера в Воронеж к царю. Услышав эту новость, Петр выронил топор, сел на бревно и зарыдал, пряча лицо в ладонях. Голосом, охрипшим от горя, он проговорил: «Уж я более иметь не буду верного человека; он только один и был мне верен. На чью верность могу теперь положиться?»

Царь немедленно вернулся в Москву, и 21 марта состоялись похороны. Петр сам заботился об устроении церемонии: швейцарца ожидало торжественное погребение, такое грандиозное, какого не удостаивался никто в России, кроме царей и патриархов. Иностранных послов пригласили, а боярам приказали присутствовать. Им велели собраться в доме Лефорта в восемь утра, чтобы нести тело в церковь, но многие опоздали; возникли и другие проволочки, так что лишь в полдень процессия была готова выступить. Тогда Петр, по западному обычаю, велел подать гостям обильный холодный обед. Бояре, приятно изумленные видом угощения, набросились на еду, Корб так описывает эту сцену: «…Были уже накрыты столы и заставлены кушаньями. Тянулся длинный ряд чашек, стояли кружки, наполненные винами разного рода, желающим подносили горячее вино. Русские, из которых находились там по приказанию царя все знатнейшие по званию или должности лица, бросились к столам и с жадностью пожирали яства; все кушанья были холодные. Здесь были разные рыбы, сыры, масло, кушанья из яиц и тому подобные.