Она дремала, но не спала и периодически вставала за новой порцией спиртного. Брела по пустым, призрачным в лунном свете комнатам, ощупью наполняла бокал, отбросив глупые условности – тоник, лайм, лед. В какой-то момент ей приснилось, что Феба находится в комнате, вышла откуда-то из стены, в которой была замурована все эти годы, а Нора изо дня в день ходила рядом и не видела ее. Нора проснулась вся в слезах. Она вылила остатки джина в раковину и выпила стакан воды.

Отключившись на рассвете, глаза она открыла в полдень. Парадная дверь была распахнута, задний двор завален снимками. Они засели в ветвях рододендрона, прилипли к фундаменту и старым качелям Пола: руки, глаза, кожа, напоминающая песок, волосы, кровяные тельца, похожие на масляные капли в воде. Моменты их с Дэвидом жизни – так, как он их воспринимал, в том виде, какой он пытался им придать. Темные целлулоидные негативы среди травы. Норе слышались вопли шокированных экспертов, друзей, Пола и даже собственный возмущенный голос: ты уничтожаешь историю!

Нет, отрезала она, я заявляю на нее свои права!

Аспирин, два стакана воды – и Нора начала таскать коробки в дальний конец заросшего двора. Лишь одну коробку, со снимками Пола, она пожалела и затолкнула обратно в гараж. Ей было жарко; болела и кружилась голова; перед глазами, когда она слишком резко встала, заплясали искры. Она вспомнила давний день на пляже, блеск воды, головокружение, такие же серебристые блестки под веками и Говарда, неожиданно появившегося в поле зрения.

За гаражом давно были свалены камни. Она разложила их широким кругом и вывалила в центр этого круга содержимое первой коробки, глянцевые черно-белые фотографии, ставшие еще контрастнее на солнце. Незнакомые молодые женщины глядели на нее из травы. В жестоком полуденном зное Нора села на корточки и поднесла зажигалку к одной из блестящих карточек размером восемь на десять. Пламя лизнуло край, занялось, и тогда Нора сунула горящую фотографию в середину неплотной горки в круге камней. Огонь нехотя, но все же занялся, поднялся зыбкий жар, завихрился дым.

Нора сходила в дом еще за одним стаканом воды, села на ступеньку заднего крыльца и, мелкими глотками отпивая воду, следила за пламенем. Недавним постановлением городские власти запретили разводить костры во дворах, и Нора боялась, как бы соседи не вызвали полицию. Но с виду все было спокойно, огонь даже не трещал. Горячий воздух бесшумно поднимался вверх вместе с прозрачным дымком, похожим на голубоватый туман. Клочки почерневшей бумаги разлетались по двору, бабочками вспархивая в мерцающих жарких волнах. Когда костер вовсю разгорелся, Нора подкинула в него фотографии из следующей коробки. Она сжигала свет и тень и воспоминания Дэвида, столь педантично зафиксированные и сохраненные. «Негодяй», – шептала она, глядя, как фотографии вспыхивают по всей длине, а потом чернеют, сворачиваются и исчезают.

Свет к свету, думала она, отступая от жара, рева и черных хлопьев, клубящихся в воздухе.

Пепел к пеплу.

Прах наконец-то к праху.

– Тебе-то хорошо говорить! – Мишель стояла у окна, скрестив на груди руки. Она повернулась, и Пол увидел ее глаза, влажные от эмоций и гнева. – Абстрактно вообще легко рассуждать, но факт остается фактом: ребенок все изменит – и главным образом для меня.

Страдая от тяжкого разговора в это летнее утро, Пол ерзал на темно-красном диване. Они с Мишель нашли этот диван на улице, в начале своей совместной жизни в Цинциннати, – в те головокружительные дни им ничего не стоило затащить это чудище вверх на три лестничных пролета. Усталость залили вином, заглушили смехом – и занялись любовью, прикрыв ворсистую обивку своей находки простыней.

Мишель вновь отвернулась к окну. Свистящая пустота заполнила сердце Пола. В последнее время мир сделался хрупок, как яйцо, и мог треснуть от любого неосторожного прикосновения. Их беседа началась вполне дружелюбно, с того, кто позаботится о кошке, пока их обоих не будет в городе: Мишель собиралась на гастроли в Индианаполис, а Пол – в Лексингтон помогать матери. Но неожиданно их опять занесло на опасную территорию, что в последнее время случалось все чаще.

Отлично понимая, что нужно сменить тему, Пол упрямо сказал:

– Брак – не обязательно сразу дети.

– Брось, Пол. Будь честен. Ребенок – твоя голубая мечта. По сути, тебе нужна даже не я, а некий абстрактный ребенок.

– Наш абстрактный ребенок, – уточнил он. – Когда-нибудь, Мишель. Не сейчас. Слушай, я всего-навсего предложил тебе выйти за меня замуж. Не более того.

Мишель фыркнула.

Они жили на чердаке бывшего склада: сосновые полы, белоснежные стены и отдельные цветовые пятна – бутылки, подушки, валики. Мишель тоже была в белом, а ее кожа приобрела какой-то теплый оттенок. Пол смотрел на нее с болью в душе: сама того еще не осознавая, она уже приняла решение. Очень скоро она уйдет от него, унося с собой свою музыку и неповторимую красоту.

– Вот интересно, – язвительно бросила она. – Мне, во всяком случае, крайне любопытно: почему тема женитьбы вылезла ровно тогда, когда моя карьера вот-вот пойдет в гору? Не раньше, а именно сейчас. Странно, конечно, но, по-моему, ты делаешь все, чтобы мы расстались.

– Не говори ерунды. Раньше или сейчас – какая разница?

– Значит, нет разницы?

– Нет!

Несколько минут оба молчали. Пол боялся слов, но еще больше – молчания, и в конце концов не выдержал:

– Мы вместе уже два года. Отношения либо развиваются, либо умирают. Наши, я считаю, должны развиваться.

Мишель вздохнула.

– Они развиваются в любом случае, со штампом или без. Вот чего ты не учитываешь. И, что бы ты ни говорил, это большое дело. Женитьба все меняет, а чем-то жертвовать всегда приходится женщинам.

– В теории. Не в реальной жизни.

– Пол, ты меня бесишь! Вечно ты все знаешь лучше всех!

Солнце стояло высоко, лаская своими лучами реку, наполняя серебристым светом комнату, отбрасывая на потолок зыбкие тени. Мишель ушла в ванную и закрыла дверь. Достала что-то из ящика, включила воду. Пол шагнул на то место, где она только что стояла, и огляделся, словно в надежде лучше понять ее. Потом тихо постучал в дверь и сказал:

– Я поехал.

Тишина. Затем она крикнула в ответ:

– К завтрашнему вечеру вернешься?

– Твой концерт в шесть?

– Да. – Она открыла дверь ванной и встала на пороге в пушистом белом полотенце, протирая лицо лосьоном.

– Ладно. – Он поцеловал ее, впитывая ее запах, наслаждаясь гладкостью кожи, а затем, отстраняясь, сказал: – Я люблю тебя.

– Она секунду смотрела на него, потом ответила:

– Я знаю. До завтра.

Я знаю. До самого Лексингтона он мрачно вспоминал эти ее слова. Дорога заняла два часа: через реку Огайо, сквозь пробки возле аэропорта, вдоль живописных холмов и, наконец, по тихим центральным улицам города, мимо пустых зданий. Как все изменилось. Раньше главная улица была средоточием жизни, люди ходили сюда за покупками, в рестораны, просто пообщаться. Пол любил сидеть в задней части аптеки, у стойки с мороженым. Шоколадные шарики жались друг к другу в запотевшей металлической вазочке, жужжал миксер, пахло жареным мясом и антисептиками. Его родители и познакомились в центре города. Мать ехала на эскалаторе, поднимаясь над толпой, как солнце, и отец зачарованно пошел за ней.