какой-нибудь распространитель листовок у вокзала Кисидзёдзи. Я прямо вижу его там! Продавец пластинок в Роппонги! Клоун, продающий свои серьги в Сибуйя! Короче, неважно. Клал я на него, пусть будет кем угодно. А ведь еще находились люди, которые мне говорили, что, мол, я должен радоваться, что этот парень не оказался известным продюсером, как я сам. Я плевал на них! Мне вообще все похрену. Молодой человек, с которым она не занималась такими вещами, какими занималась со мной! Это сводило меня с ума, тем более что не существовало каких-либо причин не заниматься с ним тем же, чем и со мной. В какой-то момент я старался привыкнуть к этой мысли, но куда там! Я едва не рехнулся от ревности. Я не мог не представлять себе этого юношу, напрягшегося, «с членом» – я не могу употребить другого слова, так как речь идет именно об этом, – с членом, как у кобеля во время случки, глубоко входящим в сочащуюся задницу Рейко. Конечно, он должен хорошенько смазать свой прибор перед соитием, как когда-то делал я. Такие картины периодически накатывали на меня, словно волны на морской берег. Чего ж я должен был еще ожидать, когда просил других девиц встать в такие же позы? «Кажется, меня поимели», – думал я тогда. Никогда до этого я не ощущал такой горечи. Это не было связано с Рейко. Проблемой был я сам. Я сам был своей слабостью. Но в тот момент не имел права раскисать. Санаэ Канамори должна была получить то, что получала Рейко. Мне нужно было порвать ей задницу, заставить ее истекать слюной, ползать по полу, извиваясь, как склизкая гусеница, я должен был снова увидеть Рейко. Помоги мне, сделай мне что-нибудь, умоляй, дрыгай ногами… Но я не мог раздеться, мне было страшно. Я не мог засунуть пальцы в ее зад, а потом заставить ее обсасывать их. И не потому, что я решил не испытывать больше того наслаждения, что испытывал с Рейко. С Санаэ я боялся другого. А именно: вытащив свои пальцы из ее задницы, сунуть их в рот слишком уродливой девушке. Наверно, я боялся почувствовать себя жалким. Сейчас это может показаться совершенно невозможным, но тогда я был слабым, как ребенок, как старикашка. Все раны – внешние. Часто говорят о внутренних, скрытых ранах – от задетого самолюбия, от этой тошноты, – так они такие же болезненные, как и физические увечья. Итак, я должен был это сделать. Нельзя сожалеть о себе. Надо было выиграть время и не спеша отыметь эту сучку во все дыхательные и пихательные. А если начнешь жалеть себя, то дело кончится тем, что лишь попусту распсихуешься. Я хотел заставить ее отсосать у меня, крепко ухватив за голову, а потом как следует оттрахать спереди и сзади. Я хотел обладать ею, смотреть, как она захлебывается от презрения ко мне, обхватить ее ягодицы руками прежде, чем войти в нее. Именно так я и думал, именно это мне и надо было сделать! Я до сих пор спрашиваю себя, почему я этого не сделал? Это единственное, о чем я сожалею, больше мне сожалеть не о чем. Я частенько держал Рейко в такой же позе по два-три часа, прежде чем она могла встать, и кожа на ее коленях обдиралась, иногда даже до крови. Но тем не менее она всегда выполняла все мои требования, чтобы доставить мне удовольствие. Это ей нравилось. Шутки ради она называла себя моей рабыней. «Нет, зачем же, – говорил я, посыпая ее зад кокаином, – ты моя подруга, нам надо сделать очень важную вещь». Она возражала: «Нет-нет, я еще и ваша рабыня!» Я обожал ее за эти слова. Мы с ней были как два сообщника, собирающихся на дело. Я должен был трахнуть в задницу Санаэ Канамори… Знаете, почему я не смог? Под рукой не оказалось наркоты – невозможно заниматься скотологическими играми в таком состоянии. Короче, мне нужно было трахнуть ее, ну хотя бы чтобы скрасить скуку перед сном. На этот раз она обмочилась очень обильно. Когда я почувствовал, что ей уже достаточно прикосновения пальца, чтобы дойти до экстаза, я ее отпустил. Потом я набросил на нее купальный халат и сжал в объятиях: «Браво! Ты хорошо себя вела». Канамори вцепилась в меня изо всех сил: «А-а-а, а-а-а!» Она стонала так же, как в свое время это делала Скарлет О’Хара, таким же голосом. Она дрожала всем своим существом, упираясь голыми ногами в носки моих ботинок. «Прекрасно! Достаточно. Хватит… Я пока не знаю, достанется ли тебе эта роль, но думаю, что ты поняла, чтобы стать настоящим профи, нужно быть честным по отношению к самому себе и не бояться испачкаться». Нет, вы представьте, до чего я дошел, чтобы сказать ей такую вещь! Глядя на то, как она рыдает, на ее некрасивое лицо, к тому же опухшее от слез, я решил стать бомжом…

– Я не хотел становиться бомжом в Нью-Йорке, словно какой-нибудь деревенский мальчишка. Нет, только не это. У меня просто не было больше сил. Надеюсь, вы понимаете, что Санаэ Канамори здесь абсолютно ни при чем. Для этого были причины поважнее. История с этой девицей вообще не имеет к этому никакого отношения. А говоря откровенно, дело не в причинах. Тем более я до сих пор утверждаю, что никогда сознательно не собирался становиться бродягой, да и не был им по-настоящему. Бомж или там кто другой – мне было без разницы. Но я хочу сказать, что даже если это произошло случайно – это решение, это столь романтическое деяние все равно совершенно неинтересно. Вы можете счесть меня придурком, но, уверяю вас, этот эксперимент оказался полнейшей ерундой. А что до того, что я не отымел в задницу Санаэ Канамори да при этом еще и отпустил ее домой обнадеженной, так это потому, что я чувствовал себя раздавленным. Я был беспомощен, слаб до самой крайней степени. Рейко просто убила меня своим решением выйти замуж за того неизвестного. И не считайте мое состояние за доказательство любви. Ею там и не пахло. Скорее это было похоже на реакцию ребенка, у которого сломалась любимая игрушка. «Я люблю тебя» – это всего-навсего слова, слова, выражающие представление девятнадцатого века, которое принято считать неудачным, если не сводить его к полной абстракции, как сделали бы японцы. Некоторые считают, что такое понятие вообще лишено какого-либо значения. Потому что