Медленно тянулась минута, которая понадобилась адъютанту, чтобы вызвать крепость. Наконец комендант ответил.

– Приговор над осужденным Кольцовым приведен в исполнение? – спросил Врангель.

– Ваше превосходительство, – прозвучал в трубке прокуренный виноватый голос, – сегодня Благовещение.

– При чем тут праздник? – не понял Врангель. – Я спрашиваю, Кольцов расстрелян?

– Никак нет. Так заведено исстари, что в праздники смертные приговоры не исполняются. Но завтра же на рассвете…

– Приговор отменяю! – перебил коменданта Врангель. – Слышите? Отменяю! Сейчас вам доставят мое письменное распоряжение! – Он медленно, с непонятным Татищеву облегчением повесил трубку.

«Сейчас скажет, что организация обмена поручается мне, – заранее тоскуя, подумал Татищев. – И придется сделать все, как предлагают красные: тащиться на Перекоп с Кольцовым и принимать наших дураков-генералов… Экая мерзость! Барон знает, как мне это будет неприятно. А я… Я перепоручу Щукину – ему это куда как неприятнее!»

По небу ползли грозовые тучи. Шквалистый ветер срывал с поверхности бухты водяную пыль, она била дождем в крепостные стены с вышками часовых.

В крепости машину полковника из контрразведки уже ждали. Через туннель она въехала во двор, выложенный серыми каменными плитами. По гулким, плохо освещенным коридорам с блестками капель на низких сводах полковника Щукина сопровождали дежурный офицер и надзиратель.

Они остановились перед кованой дверью. Пока надзиратель открывал очередной замок, офицер скороговоркой сообщил, что арестант – человек крайне опасный. Даже здесь, в каземате, сумел получить с воли письмо. Настоящий оборотень. Правда, нарушений режима за ним не числилось. Даже после того как ему объявили приговор, ведет себя спокойно, порядков не нарушает ни на прогулках, ни в камере. Должны были казнить на рассвете, но почему-то казнь отменили.

Коротко проскрипев, раскрылась окованная железом дверь, и Щукин шагнул через порог, щуря в полумраке камеры глаза.

Услужливый надзиратель поставил на стол фонарь, добавил в нем света и бесшумно вышел.

…Стол, табурет, койка. Мир для Кольцова был сужен до четырех стен и крохотного волчка в железной двери. Человек в таких условиях видит разнообразие даже в приходе надзирателя с тупым, равнодушным обличьем скопца. Но… в камере стоял Щукин. Кольцов подавил в себе чувство удивления. Он сидел на койке в холщовой солдатской рубахе. Бледное, исхудавшее лицо, зрачки во все глаза.

Щукин положил на стол фуражку.

– Признайтесь, вы потрясены моим визитом?

– Нет, полковник. Вы ведь не скажете мне ничего нового.

Совсем недавно, во время последних допросов, Кольцову предложили жизнь в обмен на некоторые услуги. И те, кто его допрашивал, и Щукин тоже хорошо знали, что во всем мире профессиональные разведчики относятся к перевербовке как к явлению обыденному и находят это естественным – легче поменять хозяина, чем отказаться от жизни. Но неужели Щукину не передали его ответ?

– Утешить вас мне действительно нечем, – сказал Щукин.

– Меня утешил генерал Ковалевский, – усмехнулся Кольцов. – Еще в Харькове.

– Даже так?

– Да. Он тогда сказал, что по традициям русской армии меня не повесят, а расстреляют.

– Вы способны шутить… Ну а если я скажу вам, что смерти можно избежать даже теперь?

Кольцов зевнул. Щукин вдруг подумал, что он завидует выдержке этого человека.

– Я знаю ваши условия, – спокойно сказал Кольцов. – Но ведь я уже однажды передал вам, что не приму никаких условий.

– Значит, предпочитаете смерть?

– Я уже с нею смирился.

– Ну что ж… Одевайтесь! – Щукин подождал, пока Кольцов медленно надевал брезентовую куртку с бубновыми тузами на спине и на груди, приказал: – Следуйте за мной!

Первым по коридору шел надзиратель и, гремя ключами, открывал тяжелые тюремные двери. Следом шагал Щукин, за ним – Кольцов. Замыкал это шествие дежурный офицер.

Жалобно проскрипели на ржавых петлях с десяток тяжелых металлических дверей – и наконец все четверо очутились во дворе. Но это не был тесный, огороженный высоким каменным забором дворик, над которым повис перечеркнутый колючей проволокой крошечный прямоугольник серого неба. Это был большой двор, он тянулся вдаль. Повсюду здесь было много ветра, дождя и серого неба. Это была почти воля.

Они немного прошли по мощенному булыжником двору.

– Я сейчас вернусь! – сказал Щукин дежурному офицеру и исчез в приземистом угрюмом здании комендатуры.

Кольцов остался с надзирателем и дежурным офицером. Молча стояли под дождем. Надзиратель закурил, вопросительно взглянул на офицера. Тот кивнул. И тогда надзиратель протянул Кольцову кисет:

– Закуривай.

Кольцов не отказался. Непослушными руками свернул цигарку, прикурил. Пыхнул дымом и спрятал цигарку от дождя в рукав. Удовлетворенно и радостно щурясь, огляделся вокруг.

– Во-во! – уловив взгляд Кольцова, сказал надзиратель. – Двадцать два года служу в крепости, а чтоб из тех камер через эти двери – ни разу не было!

– Должно, капитан, для тебя что-то повеселее придумали, – многозначительно добавил дежурный офицер. – Теперь просто стрельнуть – мало…

Закончить свои мысли он не успел: вернулся Щукин. Передал дежурному офицеру листок бумаги. Тот внимательно и придирчиво его прочитал, обернулся к надзирателю:

– Ступай! Ты свободен!

Надзиратель удивленно посмотрел на офицера, перевел взгляд на арестанта, но не тронулся с места: происходило нечто, чего он не мог понять.

– Я говорю: ступай! Господин полковник взяли его под свою ответственность!

Надзиратель, так до конца ничего и не поняв, все же не решился ослушаться офицера: круто развернулся и, время от времени оглядываясь, зашагал к входу в крепость.

Дежурный офицер проводил полковника Щукина и Кольцова к автомобилю. И, приложив руку к козырьку фуражки, стоял так, пока полковник и арестант не уселись в автомобиль, пока автомобиль не тронулся с места и не исчез в черноте туннеля, ведущего из крепости…

В город они не заехали, миновали его окраинными улицами. После стольких месяцев заключения Кольцов словно заново открывал для себя мир. Отцветают сады. Бродят по пригоркам куры. Небо. Облака. Ветер полощет белье. Господи, как прекрасно жить!.. Вместе с тем его ни на мгновение не покидали упругие, как удары сердца, вопросы: «Куда? Зачем? Неужели смерть?..»

Щукин долго и упрямо сидел молча, смотрел не в окно автомобиля, а себе под ноги. Наконец, когда уже давно скрылся из виду Севастополь и промелькнули еще два или три селения, Щукин поднял на Кольцова усталые и вместе с тем колючие глаза, сказал: