Николай Михайлович заметил, что сильно запахло черёмухой, и птицы в окне стали громче, живее, но он не заметил того, что давно громко разговаривает сам с собою и стонет, и в кухне уже не один, потому что прямо за его спиной застыла знаменитая на весь мир балерина Вера Каралли в длинной и прозрачной ночной сорочке, с распущенными, волнистыми, ярко-чёрными волосами, которые подчеркивают бледность её лица и недоумённо приоткрытого, без всякой помады, почти что бескровного рта. Наконец она переступила босыми ногами по холодному полу и дотронулась до его плеча. Николай Михайлович сильно вздрогнул.

– Коля, – прошептала Вера Каралли, – идите ложитесь. Вы рыдаете так, что мне страшно.

Форгерер обхватил её обеими руками и мокрым лицом прижался к её молочно-белому животу, отчётливо обрисовавшемуся под прозрачной сорочкой и напоминающему закрытый и узкий бутон тюльпана.

– Мне ехать пора, дорогая, – пробормотал он. – Пора собираться.

– Зачем вам так рано? – наклонившись и губами захватив прядь его поседевших волос, спросила Каралли. – Поспите хоть час.

– Нет, ехать в Россию, в Москву.

Каралли ахнула:

– В какую Москву? Из Москвы все бегут!

– Ну, что же мне делать… У них там никто не остался: пускай их бегут…

– Коля, да там заставы на каждом шагу! Вы же не будете, как князь Гвидон, то комаром, то мухой оборачиваться! Вас сцапают на границе и расстреляют, как немецкого шпиона. И вы ей совсем не поможете!

Николай Михайлович остановившимися глазами смотрел в одну точку и не возражал ни слова.

– Вы первый человек, Коля, который держит меня в объятиях и думает при этом о другой женщине! – Каралли закинула голову и крепче прижала к своему телу его ладони.

Он быстро опустил руки и пошёл обратно в спальню. Покусывая губы и слегка усмехаясь, Вера пошла за ним. Он сидел на кровати и застёгивал рубашку.

– Да подождите вы, месье Форгерер! – с досадой сказала она и села к нему на колени. – Вы, Коля, ей не изменяете! Разве вы меня любите? Нет. А я вас? И я вас. Мы просто товарищи, мы артисты, мы с вами друзья по несчастью. Ну, капелька, может, разврата закралась. Так это же капелька! Её в океане любви и не видно! Никто и разглядывать даже не станет! Мы с вами немножко погрелись, потёрлись слегка друг о дружку. Вы, кстати, знаете, что балерины – самые холодные женщины на свете? Я разве вам не говорила? Так я вам скажу. Нас почти с детских лет начинают поднимать мужчины. А как они нас поднимают? Вот так: между ног. – Она расставила ноги и показала, как поднимают балерин. – И там у нас самое твёрдое место! Железная кость! – Каралли засмеялась и поцеловала его нахмуренный лоб. – Я, Коля, вам вроде сестры. Ко мне ревновать – просто дикость.

– Замолчите, Вера, прошу вас, – сморщившись, сказал Форгерер.

Каралли встала с его колен и села рядом на постели.

– Я вас не удерживаю, кстати. – Она пожала плечами. – Хотите рискнуть? Ну, рискуйте. Но только сначала всё-таки напишите ей письмо и перешлите его через дипломатическую почту. Карсавина сделает. Она в этом может помочь, иначе письмо не дойдёт, перехватят. А вы не подумали, Коля, что ей ваше появление сейчас там, в Москве, головы может стоить?

– Алексеев, я слышал, приезжает сюда вместе с Немировичем, всю труппу везут на гастроли, – пробормотал Николай Михайлович. – Они собираются вернуться обратно, им там присвоили звание академического театра. Взяли под защиту государства.

– Ох, Константин Сергеевич! Купеческий ум, оборотистый! – засмеялась Каралли. – Тот ложного шага не сделает! Великий актёр, величайший! И Васька Качалов не промах!

– Я хотел попроситься к ним в труппу и с ними вернуться.

– Не надо! – вдруг страстно сказала Каралли. – Коля, родной мой, голубчик мой, только не возвращайтесь в Россию! Это чума, Коля! Оттуда сейчас бежать нужно, выползать оттуда, людей на руках выносить! Вы ей там не поможете, вы всех их погубите! Или вы, Коля, думаете, что подвал, где расстреливают по двести человек за день, это сказка? Газетам не верите, так хоть людей послушайте!

– Хорошо, я ей напишу, – пробормотал Николай Михайлович. – Вы правы, наверное. Я напишу и Христом Богом буду умолять её.

У него вдруг мелко задрожало лицо.

– Я буду умолять её, совру ей, что болен смертельно, я на всё пойду, лишь бы она послушалась!

Каралли задумчиво покачала головой:

– Там ведь у них маленький мальчик, вы мне говорили?

– Да, сын сестры Тани.

– В газетах писали недавно, что большевики собираются всех детей до семилетнего возраста вырезать, чтобы никакой памяти о том, что сейчас происходит, у детей не осталось.

– Но это ведь бред! – содрогнулся Форгерер.

– Конечно, на то и газеты! Но вы напишите в письме, что о ребёнке они обязаны подумать. Что ждёт там этого ребёнка? А он из дворянской семьи, между прочим!

Ребёнок из дворянской семьи спал, и мама его лежала рядом – она опять была рядом, и сегодня ему наконец-то сказали, что мама выздоровела и можно пойти к ней и даже обняться, – мама лежала рядом, вся заплаканная и почему-то в шапочке, похожей на ту, в которой ходила купаться в купальню, когда они, кажется, жили на даче, но он был тогда слишком мал и шапочку эту почти не запомнил. Они лежали рядом на маминой кровати, его лоб прижимался к её плечу, и мама то и дело поворачивала голову и целовала его в затылок. Он спал и почти не чувствовал её губ, зато сильно чувствовал тепло, которое насквозь пронизывало его сон, и помнил, что этим теплом была мама, лежащая рядом и всё ещё плачущая.

В самой середине сна он вдруг тоже заплакал, и это случилось потому, что ему приснилась девочка, которую они с Алисой видели вчера в сквере, и девочка поразила его тем, что не шла, как все люди, ногами, а ныряла на больших костылях, которые держала в обеих руках, упираясь в них и вскидывая очень острые плечи, под которыми торчали чёрные набалдашники этих её костылей, и, поравнявшись с ними, она внимательно, ласково и горько посмотрела на него своими очень ясными тёмно-карими глазами. И так посмотрела, что у него в душе перевернулось что-то, хотя он не понял: зачем, отчего, и знать ничего он не знал о душе, поскольку и слово «душа» ему не попадалось.

А мама, услышав, что он плачет, крепко обняла его – ещё крепче – и начала тихо раскачиваться вместе с ним и еле слышно бормотать ту песенку, которую он хорошо помнил:

Молодец ты будешь с виду

И казак душой,

Провожать тебя я выйду,

Ты махнёшь рукой!

И девочка сразу исчезла, а сон стал густым, светло-жёлтым, просторным.

И тут ворвалась, вся холодная, Дина и тут же залезла к ним под одеяло.

– Весна, а смотри: холодрыга какая!

– Тише! – прошептала Таня. – Ты так топаешь, что весь дом дрожит!

– Танька, какое счастье, что ты опять в здравом рассудке! Ей-богу, я думала, что ты так и останешься!