— У них техника, — сказал Брамсон.

— У них деньги, — сказал Басалаго.

— И больше ничего у них нет, — сказал Уилки.

— Даже традиций! — заключил Лятурнер.

— Разьезд сорок три на проводе… Разговаривайте!

Небольсин подышал в кожаный раструб:

— Сорок третий? У аппарата начальник дистанции. Как у вас с заносами после метели? Отвечайте.

Ответ был неожиданным — длинная немецкая фраза.

— Я вас не понял, — сказал Небольсин, растерявшись.

Тогда ему ответили, на финском языке.

— Алло! Алло! — закричал Небольсин. — Это сорок третий? Барышня, с кем вы меня соединили?

Тоненький голосок девушки:

— Как и просили: сорок третий разъезд…

Небольсин был человеком крепким, но тут ему стало худо. Нащупал под столом старую галошу и долго совал в нее ногу.

«Бежать! До мурштаба! Скорее!»

И путеец ворвался в штаб с криком:

— Финны! На сорок третьем уже финны!

— Ошибаешься, — поправил его Басалаго.

— Это не финны, это пошли на нас немцы…

С этого дня на Мурмане только и говорили, что о немецкой угрозе. Об этой же угрозе Юрьев и Басалаго телеграфировали в Центр. «Рука Людендорфа тянется к Мурману», — утверждали англичане.

* * *

На забитых составами путях Басалаго отыскал штабной вагончик, в котором поселился недавно прибывший генерал Звегинцев.

— Николай Иванович, — сказал лейтенант с приятной улыбкой, — наступил момент нацепить старые шпоры. Над Мурманом, кажется, встает солнце Аустерлица… Вы, надеюсь, уже вошли если не в курс, то хотя бы во вкус нашего дела?

Звегинцев с трудом оторвался от казенных бумаг.

— Вхожу, — растерянно произнес он. — Но здесь все так запутанно, такое обилие течений, ситуаций, каналов, и по каждому из каналов что-то несет… Разную дрянь!

— Наша задача, — помог ему Басалаго советом, — поймать только нужное. А остальное пусть уплывает дальше… в небытие. Николай Иванович, нам предстоит прогулка в Совет!

— Мне? — оскорбился Звегинцев. — Под красное знамя?

— Именно так, ваше превосходительство. Под красным знаменем мы сотворим великое белое дело.

— Но там же этот… демагог! С такими, знаете, неприятными, шокирующими приличного человека замашками.

— Не беспокойтесь о Юрьеве, — утешил его Басалаго. — Этот боксер сейчас бьет свои последние раунды. Скоро ему на ринг вообще не выходить.

— Вы такого мнения, Мишель?

— Я знаю точно.

— И кто же его собьет, этого Юрьева?

— Даже не мы с вами. Юрьева сковырнут в канаву сами же большевики. А пока пусть эта мускулистая тля в демократической кепочке наслаждается жизнью и своим показным величием. Ему ведь, дураку, наверное, кажется, что он на Мурмане главный…

…Юрьев болтал по телефону с какой-то очередной своей поклонницей и, заметив гостей на пороге своего убежища, показал карандашом на стулья:

— Садитесь, товарищи, я сейчас… Итак, договорились! — закончил он разговор. — В восемь не могу. Ну ладно, не зачахнешь, если приду и в десять.

Бросив трубку, он энергично выскочил из-за стола.

— Я все уже знаю, — заговорил Юрьев. — Эти финно-германские банды, что двигаются на Кемь и Кандалакшу, как раз кстати! Совнарком должен понять, что грозит сейчас Советской власти на Мурмане. Или — или! Мы не имеем сил противостоять натиску. Честное сотрудничество с союзниками — вот единственное, что спасет нас. Да! Нам осталось последнее: повернуться к рейду, и пусть «некто третий» сойдет на берег со своей палубы…

Пока Юрьева несло, Звегинцев рассматривал его во все глаза — как редкого зверя. Генерал был повержен во прах этой неуемной бравадой рыночного зазывалы. «До чего же невоспитанный человек!» — думал о нем Звегинцев.

— Ну хватит болтать.. Дело! — решительно заявил Басалаго. Юрьев порылся в столе, извлек бумагу:

— Вот дело… Мною составлен, в простоте ума моего, первый эскиз в Наркоминдел о санкции на вмешательство союзников. Я еще раз предупреждаю Центр, что германская опасность грозит нам кулаком! И вот я спрашиваю здесь (далее Юрьев прочитал): «…в каких формах может быть приемлема помощь живой и материальной силой от дружественных нам держав?..» Ну и конечно же, я здесь заверяю Центр в «самом доброжелательном отношении союзных миссий». Так вот, — закончил Юрьев, иссякая словами, — если фраза товарища Троцкого о честном сотрудничестве чего-нибудь да стоит, так ее пора перелить в деловые формы. Теперь, прошу, ознакомьтесь с моим запросом внимательно!

Басалаго бегло прочитал телеграмму, сказал:

— Эскиз удобен. — Взял перо и тут же, не мудрствуя лукаво, подписался. — Ваше превосходительство, и вам!

Конечно, человеку старого воспитания было не просто отдать свою подпись с беззаботной легкостью этих молодых изворотливых дьяволов. Звегинцев еще недостаточно в этом поднаторел. К тому же отсутствие знаков препинания выводило его из себя.

— Вы, как автор, не будете обижены, ежели я исправлю и орфографические ошибки? — спросил он у Юрьева.

— Мы Пажеского корпуса не кончали… Исправляйте!

— Так, — сказал Звегинцев, приведя телеграмму в божеский вид. — Но, простите великодушно, при чем же здесь господин Троцкий и при чем здесь я, бывший генерал гвардейской кавалерии? Я не понимаю, чего вы домогаетесь от меня? Не лучше ли просто сказать англичанам по старой дружбе, чтобы они не валяли дурака и поскорее высаживали свои десанты… Послушайте, вы мне объясните: кому нужна моя подпись?

О, святая простота бывших генералов от кавалерии!..

Пришлось Басалаго деликатно пояснить:

— Видите ли, генерал, товарищ Троцкий — это наркоминдел; раньше, в благословенные времена проклятого прошлого, он назывался бы министром иностранных дел. А вы, насколько я понимаю в расстановке сил на Мурмане, прибыли сюда с санкции того же Троцкого, чтобы возглавить войска на Мурмане.

— Это без подвоха, милейший? — спросил Звегинцев.

— Абсолютно так. Подписывайте!

— Ну что ж, — вздохнул Звегинцев, ставя подпись. — Не я один продал душу. Вон адмирал Щастный тоже в генерал-адъютанты метил, а попал в советские флотоводцы…

Три подписи — достаточно весомо: председатель Мурсовдепа, начштамур Басалаго и командующий войсками Звегинцев.

Юрьев помахал бумагой, чтобы поскорее высохли чернила.

— Вполне убедительно, — сказал. — Теперь — на телеграф!..

К вечеру телеграф пустынен. От нечего делать Басалаго и Юрьев слонялись по темному бараку, присаживались у раскаленных печек. Курили. Помалкивали. Поглядывали на часы.