Вот как-то вернулся он с поля позже обычного, а жены в доме и нет. Кинулся было к соседям, на речку, с ног сбился, нигде ее отыскать не может. Вернулся в дом, а она на лавке у окошка сидит как ни в чем не бывало. Принюхался Карим, чувствует от нее лесным духом так и веет, будто бы в траве валялась или по лесу весь день бродила. Спрашивает ее:

– Где же была ты? Куда пропала?

– Родичей своих проведывала, – она ему говорит, а глаз не поднимает, – пришла пора обратно мне возвращаться. Пожили, и хватит. Не могу с людьми рядом жить, не по мне это все.

– Как же так? Или ты не жена мне? У нас дети малые растут. Их на кого оставишь?

– И детей с собой возьму. Они моей крови, пусть при мне и будут.

– Не отпущу детей! – Карим закричал и дочку младшенькую схватил, к груди прижал, держит, а у самого слезы по щекам текут, сердце в груди разрывается.

Тут откуда ни возьмись налетел ветер, распахнул двери в доме, закрутил, завертел, дочку от него оторвать пытается. Только Карим все силы собрал, зубы стиснул, за печку одной рукой ухватился так, что хоть топором руби, не отпустит. Сколько времени тот ветер дул, крутил, вертел его, он и вспомнить потом не мог, словно в беспамятстве был, а как в себя пришел, глаза открыл, то видит, что все в доме переломано, перевернуто и ни жены, ни сына нет нигде. Только дочка у него в руках плачет, закатывается, дрожит вся от страха. Успокоил он ее, как мог, в доме прибрал, стал думать, как дальше жить. А что тут думать, когда дочь малая на руках, коровы, овцы из стайки голос подают, значит, дальше жить надо, только уже одному и по хозяйству управляться, и дочь на ноги ставить, в люди выводить.

Люди как узнали, что Карим один живет, без жены, шептаться, судачить начали, но помощи своей никто не предложил, не отважились порог дома переступить, лишь издалека ему кивнут, поклонятся и дальше бегут. А каково мужику одному жить, ребенка растить, дом содержать, того добрый человек и врагу не пожелает.

Но время идет, дочь подрастает, жизнь на месте не стоит. Приноровился Карим к своей беде, только почернел, осунулся весь, а ни разу ни к кому за помощью не обратился, в ноги не поклонился, со всем сам управляется, ни топор, ни лопата у него из рук не выпадают. И дочка в отца пошла, первая ему помощница, наилучшая в деревне рукодельница. А собой хороша, пригожа, Карим как посмотрит на нее, возрадуется и жить, работать веселей, когда месяц ясный в доме светит. А еще замечал он за дочкой, что от любой болезни скотину вылечить могла, стоило ей пошептать над телушкой или овечкой слова какие-то непонятные.

Как-то пошли они с дочкой на покос сено ворошить, в копны метать, запас к зиме готовить. За работой и время незаметно бежит, полдень наступил. Вдруг начало небо тучами затягивать, того гляди, гроза ударит, сено сухое вымочит, перепортит. Подгоняет Карим дочку и сам спешит побыстрее сено сгрести, до дождя управиться. Только голову приподнял, спину разогнул, от работы оторвался, глядь, а перед ним Бибига стоит, жена его бывшая. Он было не поверил, думал, чудится, а она говорит ему:

– За тобой пожаловала, чтоб к сыну нашему на свадьбу позвать. Отец как-никак. Завтра женю его. Так что собирайся, со мной отправишься.

– Не могу, – Карим отвечает, – или не видишь, что сено до дождя убрать надо, а то сгниет все как есть, и скотине на зиму клочка корма не будет.

– То не беда, – Бибига ему, – отойди-ка в сторону, да гляди, что будет.

Тут она руки подняла, взмахнула, и задул ветер, не сказать, чтоб сильный, но порядочный. Поднял тот ветер-дуновей сено с земли, завертел, в одну кучу собрал и ровнехонько на землю прямо перед Каримом опустил. Все, стог готов, и грести не надо, хоть завтра с поля домой вези.

Кариму от того не то чтоб страшно, но не по себе сделалось. А тут дочка к нему подбежала, прижалась, на мать исподлобья глядит, но тоже, видать, встрече не рада.

– Ну, – Бибига усмехается, – принимаете мое приглашение? А то и без вас свадьбу справим, ждать не станем.

Молчит Карим, не знает, что ответить. Вроде как и на сына поглядеть хочется, да только за дочку боязно, а вдруг да Бибига ее к себе переманит, такой же, как сама, пэри сделает, научит, как людям вредить, колдовству разному. Тут вдруг дочка голос подает:

– Не с руки нам на вашу свадьбу ехать, дом бросать. Коль желаете, то в деревне свадьбу справим как-то положено, а нет, так поступайте по-своему.

Удивился Карим таким разумным речам своей дочери. Он ее все несмышленой считал, никогда про мать не рассказывал. Как она обо всем узнала, догадалась и понять не может. А Бибига в ответ засмеялась, захохотала дико и говорит им:

– Коль вам больше нравится спины гнуть, себе пропитание тяжелым трудом добывать, то живите, как знаете, мешать не стану. Хотела помочь вам, неразумным, да зря время трачу. Прощайте, больше не свидимся, – и исчезла, словно ее никогда и не было. Лишь стог сенной стоит шапкой богатырской.

Давно это было, теперь уж никто про то не вспоминает, а расскажешь кому, не поверят. Но стоит ветру большому на деревню налететь, пыль поднять, закружить вихорки, то люди их стороной обойти пытаются, молитву про себя шепчут, верят, что пэри, прежде чем появиться, ветер наперед себя посылают, людям беду, болезни несут.

А дочь Карима-охотника потом замуж за нашего деревенского парня вышла, до старости прожила, много детей родила. Вот она моей матери бабушкой и приходится, много чего та от нее переняла, чего не каждому человеку знать положено. В деревне уважали ее, потому как скотину от всякой болезни вылечить могла и любому человеку сказать-напророчить, чего ему на роду написано. Просил ее и меня научить, да она отвечала, что мне иной дар дан, а какой – не объяснила. Так и живу, не знаю, о чем таком мать мне говорила, про какой дар. Может, кто из вас знает, мне скажет? Уж я того человека отблагодарю как смогу, могу легенды моего народа хоть целый день рассказывать.

Медведь на земле задолго до человека появился, наперед него хозяином всей сибирской тайги сделался. А когда наш народ на эту землю пришел-поселился, то завсегда с хозяином в мире-дружбе жил, законов неписаных не нарушал, относился к нему с полным почтением, уважением. Даже если разговор о нем в доме или ином где месте зайдет, то звали его не иначе как Бабай, будто старейшину рода, по-особому. Нельзя сказать, чтоб народ особо медведя боялся: коль в лесу с ним случайно встретится, задирать, нахальничать не станешь, то и он тебя не тронет, с миром отпустит. А уважали люди медведя за особые повадки, с человечьими схожие, за то, что мать детенышей своих сроду в беде не бросит, на выручку придет, смерти не побоится, а их отстоит.

Да и медведь, в отличие от многих зверей, человека нисколечко не боится, и если тот в неурочный час в его владения пожалует, то непременно навстречу выйдет, заревет грозно, предупредит, попугает: мол, нечего не спросясь тут хаживать-прогуливаться. Потому человеку лишний раз лучше в темный лес не заходить, не соваться от греха подальше, для себя же спокойнее.