Или вот ещё. В девяностых, когда они только начинали жить вместе, Артёму было года три, рядом с их домом открыли казино. Раньше там была «Пышечная», Пал Тиныч с детства привык смотреть на очереди под окном – со всего города приезжали сюда за пышками. А теперь – казино с традиционным названием «Фортуна».

– Ты не обратила внимания, – обращался Тиныч к жене, – что ровно в восемь вечера дорогу, что идёт мимо казино, перебегает чёрная кошка? Каждый день!

– Придумываешь, – отмахивалась Рита.

– Ничего подобного. Они специально выпускают чёрную кошку, чтобы суеверные люди шли в казино.

– Да что за бред, и почему ровно в восемь?

Рита смелела год от года, а Пал Тиныч так же год от года учился молчать о том, что видел, – и никто не мог его переубедить, что это бред или глупости. Он не был сумасшедшим, а идея его навязчивой считаться не могла – он её почти никому не навязывал. Но идея, конечно, менялась, как любое искреннее чувство, становилась со временем всё мощнее и масштабнее. Вера в заговоры помогала объяснить всё, что происходило вокруг, даже самое нелепое.

В последние годы Рита морщилась, стоило Пал Тинычу лишь упомянуть о Комитете 300 или заговоре нефтяников, вот он и прекратил эти упоминания. Хотя находил повсюду новые и новые свидетельства. И как историк, и как мыслящий человек.

– Не вздумай забивать этим голову Артёму, – приказала Рита. – Хватит с меня одного заговорщика.

Артём был её сыном от первого мужа, так что Рита имела право командовать. Хотя, если бы спросили Артёма – задали бы ему тот дурацкий вопрос, который нынче, в свете новой психологии, озарившей даже то, что не стоило бы, совершенно исключён из традиции, – кого он любит больше, маму или папу, он не затормозил бы перед ответом ни на секунду. Разумеется, папу! Мама с пятого класса пыталась сослать его в Суворовское училище – но оно оказалось под завязку укомплектовано наследными принцами олигархических семейств, не справившихся с главным в жизни делом – воспитанием. А папа всегда был рядом, ему можно было рассказать всё – и не бояться получить по губам шершавой ладошкой, а потом ещё и огрести наказание, которое могли бы взять на карандаш даже строгие британские воспитатели из закрытых школ.

У Пал Тиныча был простой подход к воспитанию. Он считал, что отец – неважно, родной или нет, – должен успеть научить своё дитя как можно большему. Пока знания, умения и навыки усваиваются – учить да учить. И тер петь, конечно.

С Артёмом было сложно, это правда. Терпения уходил двойной запас – как у батареек на морозе. Исключительный шалопай, ласково думал о сыне Пал Тиныч. Это он сейчас так думает – а лет десять назад руки чесались по всей длине, как говорится. И глаз дёргался. И сердце – ходуном. Он ведь тоже был не подарок, мама не зря его в детстве пугала жизнью-дровосеком. Но терпел. Ни разу не ударил мальчика. А вот Рита прикладывала Артёму почём зря.

– Ты же учитель, ну как так можно! – увещевал Пал Тиныч, но в ответ летело воинственное:

– Уйди с дороги, а то и тебе прилетит!

В самых тяжких случаях Пал Тиныч уводил Артёма из дома, они сидели на пустой веранде в ближнем детском саду.

– Ты пойми, – говорил Пал Тиныч, – хорошим быть выгоднее, чем плохим.

– А плохим зато интереснее, – считал Артём.

С этим было трудно спорить, но Пал Тиныч пытался. Артём его слушал, поглощал слово за словом – как голодный человек, который не может остановиться, всё ест и ест, хотя давно не лезет. Слушал и грыз кожу вокруг ногтей – пальцы у него были объедены, как деревья зайцами. Раньше мальчик ел бумагу – отрывал от книг и тетрадей, портил обои, потом начал есть сам себя. Пал Тиныч купил сыну головоломку, чтобы он крутил её в руках и отвлекался, – и вроде бы помогало, но уже через день он её обронил где-то и снова начал грызть кожу.

Пал Тинычу было так жаль Артёма, как большинство из нас умеет жалеть лишь самих себя. Мальчик был умён не по возрасту, не по статусу – и не понимал, что надо скрывать этот факт даже от мамы, потому что его не простят, как не прощают и талант, и красоту… Артём был ещё и красив – чересчур красив для мальчика, и Риту это обстоятельство тоже почему-то раздражало. Потом уже только Пал Тиныч понял почему.

На веранде говорилось легко, не зря их так любили хулиганы в девяностых. Пал Тиныч, правда, в конце концов выдыхался – и тогда высказывался не сам от себя, а включал, например, Шекспира.

– Входят три ведьмы, – начинал Пал Тиныч, и Артём закрывал глаза, как старичок в филармонии, – чтобы не отвлекаться от музыки, то есть от Истории. Та история, что рассказывал сыну Пал Тиныч, и другая, которую он преподавал седьмым, девятым и десятым, сливались воедино – и получалось так, что Артём знал гуманитарную линейку лучше некоторых учителей и не умел промолчать об этом. А учителя – обижались.

Пал Тиныч и сам отлично знал это чувство – когда подготовил урок об инквизиции, например навыдумывал загадок и вопросов для детей, которых развлечь без компьютера практически невозможно, – и вот на полуслове тебя сбивает с мысли какой-нибудь Вася МакАров:

– Полтиныч, а я видел папу римского! Он няшка!

Все они были в Риме, в Париже, сёстры Крюковы плюются от Англии и считают Швейцарию скучной. Даша Бывшева целое лето проводит в Испании, у Карповых – дом в Греции, а что здесь такого?

– Да-да, Вася, я рад за тебя, – говорит Пал Тиныч и пытается снова встать на ту же самую лыжню – но какое там, впереди несётся Вася и кричит на ходу, оборачиваясь:

– А вы были в Италии, Полтиныч?

– Не был, Вася.

Седьмой гудит, не верит. Как можно не бывать в Италии? Уже даже дети учителей туда съездили – правда, на них скидывались другие родители.

Дети лицейских учителей – особая разновидность школь ной породы. Учатся лучше других, привыкли к повышенному спросу – их спрашивают чаще, это правда, и ещё они с детства перециклены на том, чтобы соответствовать одноклассникам. В одежде, привычках, манерах. Это сложно – крайне сложно для родителей. Поэтому Артём учился в Ритиной школе, и даже ту ему с трудом удалось окончить без двоек. Да, Шекспир, да, общий гуманитарный фасон выдержан, и даже математику