Но кто-то должен делать грязную работу. Потому что от грязи никуда не денешься. Она накапливается, застывает наносами, и ей нет дела до того, что там творится в суетном внешнем мире. Потому что ил, как мы прекрасно помним, он и строитель, он и разрушитель земель, захватчик рек, ярый враг дренажа. Здесь нет простых решений. Нам приходится черпать, черпать, черпать из глубин безжалостную тяжесть, которую оставляет за собой время.

Вот и представьте себе положение Стэнли Бута, Капитана землечерпалки, владельца «Розы II», которому осенью 1941 года приходится подыскивать себе хорошего помощника. Кого-то, кто смог бы разделить с ним его капитанскую ношу, кто снял бы с его плеч груз двадцати пяти лет сплошной очистки узского дна (потому что в Стэнли Буте не осталось любви к своему труду), кто ослабил бы тенета приржавевшей, пожизненной верности «Розе II». Помощники капитана приходят – если уж на то пошло, Стэн Бут их нанял больше двадцати человек. Но они и уходят – теперь уже без оглядки – на войну, где у противника по крайней мере человеческое лицо. Они не станут всю жизнь торчать в грязи.

Он дает объявление – в который раз – в «Гилдси игземинер». И получает предложение от мистера X. Крика об устройстве на работу его сына – юного, но, судя по всему, отнюдь не многообещающего соискателя, поскольку армия им не заинтересовалась и даже письмо самостоятельно написать он и то не в состоянии. Молодой человек и впрямь оказывается полудурком. Говорит он как дерьмо лопатит (но, с другой стороны, Стэн Бут и сам не то чтоб краснобай), и в арифметике, мягко говоря, не силен. И при том, к удивлению Стэна Бута, он ловок и силен, надежен и не склонен перечить старшим; и, что самое главное, у него на землечерпальную работу словно бы природный нюх.

Стэн Бут не скупится на жалованье новому работнику. И не только на жалованье: поскольку это счастливое приобретение никуда уходить не собирается, он готов даже ссудить ему определенную сумму в счет будущих заработков, так, чтобы его новый помощник смог купить подержанный мотоцикл, на котором ездить на работу будет не в пример сподручнее, нежели попервоначалу установившимся способом (на молоковозе до Ньюхайта, а оттуда на автобусе, первым рейсом, до Стейтовой переправы). И если начистоту, новый помощник – он ранняя пташка и всегда может сам запустить грязеподъемник в те дни (а таковые выпадают все чаще), когда у капитана не лежит душа к излишней пунктуальности.

Стэн Бут счастлив. Его юный подмастерье счастлив. Так точно, счастлив. Ибо как еще объяснить (возможно ли, чтобы новому помощнику, такому исполнительному и надежному, и в самом деле нравилась его работа?) эти странные песни, это не в склад не в лад, но весьма довольное урчание, которое доносится иногда сквозь грохот подъемника и шлеп-шлеп-шлепанье вынутого ила? (Кто и когда, скажите на милость, слышал о веселом дерьмокопе?)

Стоит ли удивляться, что Стэн Бут то и дело где-то ближе к полудню дает себе волю оставить «Розу» со всей ее надсадно лязгающей машинерией под столь надежным и внимательным присмотром и, сев в положенный по штату на землечерпалке ялик (и тем самым бросив на произвол судьбы своего доверчивого напарника), направить путь свой в сторону ближайшего прибрежного паба.

Потому что Стэн Бут, он тоже человек пьющий…

Скорей, скорей по кочковатому, зачерствевшему за лето берегу Узы. Мимо неоконченных канав, дренажного оборудования, праздностоящего бульдозера, не говоря уже о паре наспех сляпанных в 1940 году бетонных дотов, до которых, согласно давно устоявшемуся общему мнению, дело, судя по всему, не дойдет. Потом остановка и – мигом вон из седел.

Потому, что не мы одни притормозили напротив «Розы II»: потому, что у воды под дамбой стоит – без седока, но прямо – мотоцикл марки «Velosette», каковой мотоцикл, честно говоря, можно было бы узнать издалека, не подъезжая вплотную.

Итак, предчувствие меня не обмануло. Никто, однако, не спешит с поздравлениями. У отца, несмотря на раскрасневшееся от быстрой езды лицо, по-прежнему вид человека, столкнувшегося нос к носу с призраком. Мы заглядываем с дамбы вниз и обмениваемся понимающими взглядами. Мотоцикл стоит на страже у объекта, который не может быть ничем иным, кроме как импровизированным причалом: в берег вогнаны два столбика из стальных уголков, и с каждого свисает чалка. Вне всякого сомнения, придумка немногочисленной – на две души – команды «Розы», чтоб не грести, когда позволяет прилив, всю дорогу до причала на Стейтовой переправе. А прилив как раз позволяет. Потому что вода высокая, и позеленевшие от сырости концы чалок лениво змеятся по этой самой воде, которая никак не решит, в какую сторону ей течь. Нетрудно догадаться, что ялик, притулившийся у корпуса землечерпалки со стороны стоящей рядом баржи-дерьмовозки, тот самый, который чуть времени назад был зачален за столб на берегу.

На землечерпалке ни единого признака жизни. С того времени, как Дик умчался по дороге на Гилдси, забросив за спину мешок, прошло больше часа. Три большие морские чайки уселись на неподвижном подъемнике. Не тратя времени даром, отец набирает полную грудь воздуха, прикладывает ладони ко рту и издает тот же крик, что звучал из окна моей спальни. «Ди-и-и-и-ик!» На сей раз добротный и вполне профессиональный крик человека, привыкшего окликать лихтеры на затянутом туманом Лиме, и ясное дело, что в тихий ленивый летний вечер не услышать его даже и на том берегу никак нельзя. Но Дик не выходит. Крик резонирует, как будто в большой пустой комнате.

Он кричит опять, немного выждав, как будто заранее, на крайний случай, расписал между криками десятисекундные интервалы. Чаячье трио, не отрываясь от подъемника, небрежно расправляет крылья; потом вдруг с клекотом срывается в полет. И тут мы его замечаем. То есть мы видим некую фигуру – и это Дик, ошибки быть не может, – которая воздвигается из корабельных недр и плетется, как разбуженный от зимней спячки, но не успевший продрать глаза зверь, к ближайшему поручню.

Лица мы не видим, как и выражения лица (у Дика – выражение лица?). Но гадать о том, почему его заносит на ходу и почему так странно шатается у него на плечах голова, когда он смотрит на нас через реку, не приходится. Он подносит ко рту предмет, который может быть только бутылкой, и делает – напоказ – смачный затяжной глоток.

«Ди-ик! Ди-ик – бога ради, мальчик мой, вернись!»

Но Дик следует иным, воистину отеческим указаниям. В случае крайней необходимости…

Он швыряет пустую бутылку через плечо и ныряет обратно в корабельное нутро, словно бы для того, чтобы вынуть из укромного местечка еще одну. Чайки падают вниз, закладывают вираж и возвращаются на свой нашест. Землечерпалка, плавучее дерьмо, задравши в нерабочую позицию подъемник, дарит нас кособокой, ржавые зубы наружу, ухмылкой.

Отец поворачивается ко мне. «Твоя очередь».

Он стоит, переводя дыхание, и глядит на мои собственные упражнения в глоткодерстве с видом сержанта-инструктора, который оценивает способности новобранца.

Мои вопли (ты слышал их, Дик?) тают в воздухе.

«Никакого толку. Давай обратно на переправу. Возьмем лодку и сами за ним съездим».