Тщетно. С самого начала знала она: никто не спасет ее сына, не сохранит ему жизнь. Закон признавал только доказательства, а доказательств у Сибиллы не было. Когда Ричард вернулся с дознания, его заставили повторять снова и снова все хитросплетение вопросов и ответов. Они втроем выворачивали дело наизнанку, без конца возвращаясь то к одной, то к другой детали, пока не дошли до полного изнеможения, и тогда Сибилла отправила сына и Мариотту в постель.

Она пошевелилась, и вздрогнули венчики темных роз. Жила-была ярочка, и было у нее три ягненочка, и один из них — черный. Что с того? Овцы обычно бывают белыми, но разве белый цвет не может измениться, как чистый солнечный свет, проходящий сквозь призму? Откуда вольется в породу свежая кровь, если все оставить без изменений? Как сохранить белизну незапятнанной, не добавляя кобальта?.. Страдание, которое довелось им претерпеть, не прошло даром. За всю свою жизнь не слышала она, чтобы Ричард говорил так, как говорил он этим вечером, охваченный неистовым горем.

Сибилла взглянула в темное окно. На востоке высился Моултри-Хилл и Доу-Крэг, а за ними простирался Гринсайд: там однажды сидела она девять часов и наблюдала, как Дейви Линдсей издевался над парламентом перед лицом парламента и над короной в присутствии короля. В те времена люди были куда терпимее.

Лэнг-Гейт и Гейбриэлс-роуд тонули во мгле, но на Силвер-Миллс, Броутоне, Киркбрехеде и Кэнон-Миллс мерцали одинокие, тусклые огоньки. Под самым окном ее сад спускался к мутным водам залива, а скалы, что ограждали его с обеих сторон, в неверном лунном свете отбрасывали причудливые, зловещие тени.

Жила-была ярочка, и было у нее три ягненочка, и один из них уродился черным. Одного повесили, второго утопили, третий потерялся, и о нем забыли… Сибилла крепко, до боли, сжала руки.

В этот миг Том Эрскин, куда-то спешащий одинокий всадник, стремительно подлетел к двери.

Минуло полчаса. Комнаты во дворце Марии де Гиз одна за другой озарялись пламенем свечей: вдовствующая королева со своей свитой направлялась в приемную залу, время от времени обращаясь к Ричарду, шедшему справа, и к Лаудеру, который следовал за ней.

Когда она уселась под балдахином, тот и другой встали по обе стороны трона. Лорд-канцлер уже явился, в мятом, нечищенном платье, что, впрочем, можно было сказать и о платье королевы; Арджилл вбежал, поклонился и сел рядом с Хантли, Эрскином и секретарями, которые уже заняли свои места на стульях, расставленных вдоль стен этой маленькой, но пышно убранной залы.

Было очень жарко, свет бил в усталые глаза. Поздний час и постоянные, пагубные чрезвычайные обстоятельства заставляли королеву пренебрегать этикетом. Она поговорила с генеральным прокурором, затем с Арджиллом, а затем кивнула одному из секретарей, который встал и распахнул дверь. Вдовствующая королева глядела на лорда Калтера, а Генри Лаудер глядел на королеву.

Ричард улыбнулся. Кроуфорд из Лаймонда, стоявший в дверном проеме, улыбнулся в ответ, поклонился, но не сдвинулся с места: зрелище новое и впечатляющее для пристальных, оценивающих глаз. Опустив подбородок на цепи, обвивавшие грудь, так, что накрахмаленная кисея наполовину скрыла черты, Мария де Гиз махнула рукой, не сводя взгляда с человека, подходившего к трону. Она произнесла по-английски с сильным акцентом:

— Я сгорала от любопытства.

Лаймонд ответил по-французски, бегло и непринужденно:

— Это я, мадам, сгорал от любопытства, иначе не впутался бы в столь скверную историю.

— Верховный судья не понимает вас, — заметила Мария де Гиз. — Лучше нам говорить по-английски: правда, в таком случае он не будет понимать меня. Господин Кроуфорд, это первый случай, когда мы можем обратиться к человеку, несправедливо осужденному нами. Я считала, что мы достигли уже таких безопасных пределов всеобщей продажности, какие исключают судебную ошибку. То, что я оказалась не права, меня потрясло.

Едкое замечание, слишком проницательное, чтобы на него отвечать. Лаймонд был далеко не так прост: он молча склонил свою светлую голову. Лаудер отметил, что одежда сидит на нем как влитая и с раздражением покосился на собственную сбившуюся рубашку и на неопрятных, полусонных сановников.

Монархиня продолжала свою речь:

— Уилл Скотт из Кинкурда постоянно передавал нам собранную вами информацию о передвижениях врага и о его намерениях. Теперь мы знаем, что все эти годы были обязаны вам и деньгами, и важными тайнами; не ведая о том, использовали ваши дарования и сноровку в Хьюме и Хериоте, в Карлайле и Думбартоне. Вы служили нам, находясь под нашей пятою, под острием карающего меча — служили с доблестью и умом, не кланяясь никому.

Вы поразили меня, господин Кроуфорд. Мой бессильный гнев, который вы видите, возможно, как-то вознаградит вас за ваши терзания. Вступив во владение убогим, разграбленным арсеналом, я отбросила прочь закаленный клинок. Боже мой, Monsieur le maitre[14], вы нанесли нам обиду: вам следовало во весь голос кричать о ваших несчастьях. Какие слова могут возместить ущерб? Наши вежливые извинения и сожаления господина Лаудера?

— Весьма умеренные сожаления, — отозвался генеральный прокурор. — Я люблю господина Кроуфорда как сына, однако ни за что не согласился бы пропустить такое дознание.

— Если вы потеряете ваши записи, — сказал Лаймонд, — то найдете каждое слово запечатленным у меня в печенках. La reine douairiere[15]слишком добра ко мне. Государство ошиблось единожды, я же ошибался бессчетно. Обо всем этом лучше забыть.

— Дорогой мой господин Кроуфорд, — возразила королева, — как же мне забыть обо всем этом, если моя дочь твердит непотребные вирши и до сих пор вспоминает о вас?

Хантли пошевелился. Мария де Гиз сложила руки, не глядя на него, но в голосе ее появилась новая нотка, а взгляд, устремленный на лордов, стал жестким.

— Я прекрасно осознаю, — сказала она, — что для большинства из вас, для большинства из тех, кто сражается за меня или против меня, за протектора или против протектора, королевское дитя — не более чем символ, венец из металла, пешка, заплутавшая на собственной доске, фигура, которой распоряжаются произвольно и безжалостно, которая обладает меньшей свободой, чем самый слабый из ее подданных.

А для меня это — маленькая девочка, теплая и живая; ее ждут еще откровения, и опыт, и много-много счастливых лет. Враг вторгается в наши пределы, люди гибнут и попадают в плен, плетут интриги и предают, а моя малютка плачет потому, что проснулась среди ночи. — Королева опустила взгляд, губы ее дрогнули, но через мгновение крепко сжались.

Да, конечно, в этом году вы приложили все усилия, чтобы сохранить для нас корону Шотландии. Но я помню другое: вы дали мне возможность лишний год провести с моей дочерью. И этот год был, возможно, последним. Благодаря вашей отваге, сэр, тайна была сохранена, и корабли беспрепятственно вышли в море. Вчера задул южный ветер: приходит осень, может быть, самая холодная из тех, что были на нашей памяти. Вчера моя дочь отплыла из Думбартона с лордом Ливингстоном, лордом Эрскином, со своим братом, с Флемингом, Битоном, Сетоном, Ливингстоном и леди Флеминг она направилась во Францию, где будет жить и в должное время сочетается браком с дофином.