Аспидно-черные ромбы.

Огюсту стало страшно. Иррациональный, нелепый ужас вцепился в глотку, отнимая дыхание. В ромбах занималось тусклое мерцание. Если присмотреться, можно было заметить в глубине некое движение. Люди, события; незнакомые пейзажи. Все это быстро исчезало, растворялось в черноте. Лишь ближайший к Шевалье ромб светился, не переставая. В нем синел океан, вспыхивали огоньки на пирамидках и молчал остров с алюминиевым Лабиринтом.

Никогда еще Лабиринт не был так далеко.

– Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!..

Из немыслимой дали ветер принес обрывок «Оды к радости». Вряд ли Бетховен с Шиллером предполагали радость как слияние миллионов в бурлящей жиже Грядущего – или соединение «волновых матриц» в утробе ромба-накопителя, плывущего по орбите вокруг Земли. Но музыка явилась как нельзя кстати – отрезвила, вернула ясность рассудку.

Забыв о ребенке, буране и острове, Огюст Шевалье смотрел на китайца. Куда и делся хлыщ в европейском костюме, ровесник самого Огюста! В двух шагах от них с Эрстедом стоял зрелый воин в чешуйчатом панцире. На груди воина, готов в любой миг сорваться с зерцала в полет, скалил клыки дракон. За спиной Чжоу Чжу реяло знамя – золотые иероглифы на кроваво-красном шелке. Те же цвета, что и у лучей-осколков…

В руке китаец держал алебарду, готов разить без пощады.

– Я здесь! – завопил Шевалье – Я!.. здесь!..

Бессмысленные слова. Никчемный крик. Пустая глупость.

Еще чуть-чуть, и будет поздно.

– Я тот, кого вы ищете!

Так Огюсту в минуту опасности велел кричать Эминент.

* * *

– Ты тот, кого я нашел!

Буран лопнул по шву, впуская бешеную тройку лебедей.

К кому обращался фон Книгге, осталось загадкой. К Огюсту Шевалье? К Андерсу Эрстеду? К генералу Чжоу? Правя упряжкой, он не стал тратить время на пояснения. Хлопая крыльями, лебеди свернули в сторону. На лету барон ударил китайца треугольным щитом, отбросив к границе вьюги. О да, сегодня у Эминента был и щит, и меч, и витой рог у пояса. Куда и делся серый сюртук! – его сменила длинная рубаха с вышивкой по подолу. Голову венчал шлем, похожий на корону, где вместо зубцов красовался все тот же лебедь, выполненный из черненого серебра.

Увы, новый наряд не мог скрыть дрожь рук и морщины на лице.

– Вы?!

Чжоу Чжу замахнулся алебардой.

Буран отступил, расширяя арену схватки. Один из костров выгнулся дугой, плюясь искрами. Казалось, шерсть на костре стала дыбом от ярости. Миг, и пламя обернулось синим тигром. Хлеща могучим хвостом, оскалив клыки, каким мог позавидовать дракон с панциря, зверь в два прыжка оказался рядом с китайцем.

Вскочив на тигра верхом, генерал Чжоу ринулся в бой.

Забившись в дальний угол, вне себя от потрясения, Огюст нервно хихикал. Этого не может быть! Это бред, галлюцинация, как на «Клоринде»… Сейчас, расшвыривая снег и черные ромбы, к ним прорвется солнечный луч – и все сгинет. Настанет утро – обычное, скучное. Он пытался разглядеть, куда делся ребенок, и знал, что в любом случае не кинется спасать дитя из дикой свалки. Закроет голову руками, останется на месте, проклиная свою трусость…

Ребенка видно не было.

Эрстед же по-прежнему не двигался с места. Он лишь взволнованно озирался по сторонам. Так ведет себя слепой, когда в его присутствии завязывается драка. «Что происходит?» – беззвучно шевелились губы полковника. И, не дождавшись ответа, снова задавали вопрос.

– Вы нарушили слово чести! Предатель!

«Я?» – недоумевая, шепнул датчанин.

«Это я предатель», – понял Огюст. Ну и ладно. Ну и пусть. Он не знал, что сделал. Спас их? Погубил? Оказался пешкой в чужой игре? Что-то плеснуло за спиной Шевалье, и он обернулся, весь дрожа. Господи! Да это же ромб с Лабиринтом! Остров Грядущего не приблизился ни на шаг. Нет, он стал еще дальше, еле различим в темной геометрической фигуре, кувырком летящей по орбите.

«Он скоро исчезнет совсем…»

– Согласен! Я согласен!

Второй вопль Шевалье был не более разумен, чем первый. И эффекта не произвел никакого. Все так же бились лебеди с тигром. Разил меч, свистела алебарда. Паноптикум, думал Огюст, стараясь укрыться за стенами вечной цитадели – иронии. Кунсткамера. Шарлатанство; отвод глаз. Ирония разшибалась вдребезги о безукоризненную ясность: если что, они все погибнут. Их с Эрстедом трупы найдут в избе священника, вынесут на двор остывшие тела – и начнут судачить, что да как, да отчего, да при чем тут безвинное дитя…

Опять приедут исправники, газетчик…

– Я согласен! Вы слышите, черт вас побери?!

Он душу готов был продать за будущее воскрешение. Что там сказал Переговорщик? Сто миллиардов? Гори они огнем, миллиарды! – я, единственный, неповторимый… Телеграфной станцией, каторжником в космическую Австралию, святым духом – да слышите вы или нет?

Остров молча удалялся.

– Кто тут на весь мир кричит

О нашей компании с Маржолен?

Это бедный шевалье —

Гей, гей, от самой реки…

Ромбы моргали в круговерти вьюги. Не в силах следить за схваткой, Огюст смотрел в черноту, обрамленную снегом. Десятки, сотни, тысячи окошек в ночь. И в каждом, проступая из морозной тьмы, узорами инея на стекле, возникало лицо. Мать. Отец. Дедушка Пако. Академик Кювье. Братья Галуа. Бригида. Князь Волмонтович. Дюма в поварском колпаке. Папаша Бюжо. Рыжий мерзавец Бейтс. Николя Леон. Пеше д’Эрбенвиль. Капитан Гарибальди. Сальваторе даль Негро. Яков Брянский. Павел Гагарин. Инвалид Мерсье. Пин-эр. Торвен с компрессом на лбу. Урод-швейцарец Ури. Ребенок с лошадкой.

Эминент. Чжоу Чжу.

Андерс Сандэ Эрстед.

Все, кого он знал. С кем дружил и враждовал; к кому был безразличен. Мимо кого, задев рукавом, прошел на улице. Кто дарил ему жизнь. Кто желал его смерти. Все.

Без исключения.

– Я согласен, – тихо сказал он. – Слышите вы или нет, я согласен.

И Огюст Шевалье достал свои пистолеты.

Если по чести, у него был всего один пистолет. И тот – хоть на помойку выброси. Бог его знает, зачем умирающий Волмонтович сунул Огюсту изъеденный ржавчиной хлам. Длинный, похожий на флейту антиквариат давно справил юбилей – четверть тысячелетия, не меньше. Музейная редкость, да еще и незаряженный.

«Стреляй! – велел князь. – Если станет невмоготу, стреляй…»

Ну как, спросил себя Огюст. Невмоготу?

И спустил курок, ни в кого особенно не целясь.

* * *

Великий ветер, Отец всех ветров, спал в своих звенящих чертогах. Даже ветер, случается, устает. Даже ему иногда снятся сны. Сны о тех удивительных пространствах, куда и Великим заказан путь – на рубеже яви и грезы. Там вихри шестиконечных снежинок, вращаясь, совершают бесконечные операции симметрии. Там плетется двойная спираль из Минувшего в Грядущее. Там в серебряных берегах плещутся волны Вечности, грозя захлестнуть землю и устремиться к звездам. Там обретают зримый облик сожаления и чаяния, страхи и надежды.