– Больно становится, больно. Как кочерги горячие ко всему телу прислонили… Демушка, помоги мне… Забери и муку эту, и любовь мою к тебе несказанную… Выпей…

Дема, шатаясь, поднялся, затворил подклет, лег рядом с мамой на холодный земляной пол. Обнял ее, как в детстве, руки к рукам, голова к голове, и как тогда, как всегда, почувствовал биение ее жизни – теплое, влажное, устремленное к нему. Он потянул с усилием – забрать в себя оставшееся тепло, себя не помня, растворяясь в нем, как в горячем соленом море. Минута – или вечность – и рядом лежало высохшее мертвое тело, будто вырезанное из дерева, черты ссохлись до неузнаваемости, только волосы остались теми же, темно-золотистыми, шелковыми, нетронутыми смертью. Дема был как пьяный – мокрый до нитки, тело казалось раздутым, пульсировало жаром, в голове было темно. Темнота накатила, подмяла его и он уснул рядом с тем, что осталось от матери. Во сне виделось ему, как по ночной реке плывет мертвячка, раздутая, серая. У нее огромный живот, он шевелится, плоть рвется с хлопком и оттуда вырывается фонтан крови, бьет в небо, луна становится багровой, вся вода в реке превращается в кровь, густеет и в ней начинают шевелиться черви…

Отца он нашел на картофельном наделе, тот сидел, качаясь, смотрел в огонь костра. Увидев Дему, подвинул к себе поближе рукоять топора.

– Что, – сказал, – вдовею теперь? Век бы глаза мои ее не видели, суку…

И осклабился невесело, но с издевкой.

В Деме горячая сила томилась, давила на голову, глаза распирала. Выпустить ее – и весь мир поднять мог бы, удержать на кончиках пальцев. Топор он у отца выхватил легко, как рогатку у пацаненка, отбросил, глянул в лицо ненавистное.

– Не увидят, – сказал и пальцами легонько глаз коснулся. Плеснуло горячим, Василий заорал нечеловеческим голосом. Глаза его почернели, скукожились, провалились в череп сушеными ягодами, черные провалы уставились на Дему. Тот с отвращением стряхнул воду с пальцев.

– Где… что… сыночек, что случилось-то? – спрашивал отец, шаря руками в темноте перед собой. Лицо у него сделалось растерянное, детское совсем, жалкое, губы затряслись. Он поднял руки, пальцы провалились в глазницы и он, замычав от ужаса, бросился бежать, наступил в костер, отскочил, упал. Замер, скуля, обняв плечи, суча обожжеными пятками по сырой земле.

– Мать сказала, что ты – не зло, – сказал Дема негромко, подходя к нему. – Что ты не властен над своей природой. Ну а я теперь буду жить по своей… Но тебя пожалею сейчас, как ты маму жалел всю жизнь…

И он ткнул пальцем в правый бок, под ребра, прислушиваясь к ощущениям, как доктор слушает больного, пытаясь угадать биение чужого тела. Потянул, сжимая тягу до единственного органа. Отер о штаны розовую, резко пахнущую воду.

– Без печени до утра протянешь, – сказал он. – У тебя целая ночь. Длинная. К рассвету уже мечтать о смерти будешь. А там и она придет…

Мать он унес далеко, к реке и похоронил под приметным, раскидистым молодым дубом. Хорошо там было, привольно на холме, ей бы понравилось. Там сидел до рассвета, положив руки на землю, чувствуя, как пульсирует вода в травяной шкуре холма, как шевелятся в ней неисчислимые существа от личинки до крота, как движется вверх по стволам тяжелая, густая кровь деревьев. В реке мешались струи ледяных придонных источников, ручьев, бегущих из-под полей, снегов, растаявших в далеких горах, скребущих небо в сотнях верст отсюда. Все было едино, все билось и дышало, везде была живая вода, и всю ее он мог позвать к себе и расплескать, выпустить, освободить.

– Господи, – прошептал он, поднимая заплаканное лицо к розовеющему небу. – Что же я такое?

Мельникова Ивана – того, что с водянкой родился – дальше двора не выпускали. Многие могли недоброе учинить, по суеверию ли, по злобе или по недомыслию. Сидел мальчишка на лавке у стены, слюни пускал да солнышку улыбался. Дема пошарил в кармане, нашел пряник засохший, сунул убогому угощение. Тот потянулся, уронил – пряник упал в пыль и Деме отчего-то стало стыдно и неприятно.

– Отец-то дома? – спросил он мрачно. – Поговорить надо…

Мальчик улыбнулся светло, слюни по лицу размазал, чавкая пряником, кивнул.

– Батя рад будет, – сказал он вдруг чисто, без обычного своего мычания. – Ты все хорошо придумал. По воде ходить станешь, у воды жить, чужую воду пить, свою беречь, двести лет ей не течь. Мать испил, отца сгубил – друзей схоронишь, царя схоронишь, вождя схоронишь, врага схоронишь. Кто тебя полюбит – будут камнями в земле лежать, кого ты полюбишь – будут в воде плыть, стыть, приплод растить…

Дема отшатнулся от мальчишки, как от жаркого языка костра, к лицу метнувшемуся. Перекрестился, а Ваня уж про него забыл, пряником занялся. Дема картуз поправил, на крыльцо взбежал – Мельникову старшему, Пахому, жребий солдатский выпал, ужо вся семья обрадуется, если Демьян Рябинин за него добровольцем пойдет. Только в матросы бы получилось попроситься…

* * *

Граммофон все пел, как утомленное солнце нежно с морем прощалось, но что-то в комнате изменилось, и не к добру.

«Зачем я согласилась? – думала Настя. – Столько лет… ни разу, а тут распахнулась вся, на дачу с незнакомцем поехала, вина выпила. Или так уж изголодалась по рукам сильным, по запаху мужскому, по горячему весу на своем теле? Так почти все бабы сейчас голодают, не повод стыд терять, да и осторожность, дура, коза драная…»

Демьян улыбнулся ей и сердце сжалось – предчувствием не страсти, но смерти, пришедшим, наверное, от крови бабушки-саамки. Говорят, что все саамы-колдуны, что смерть свою чуют и иногда отвести могут. Мужчина напротив поставил на стол бокал – не с вином, а с водой. Редкая драгоценность – мужик, что спиртного не пьет совсем. Сколько лет ему было – не понять, когда познакомились в книжном магазине, казалось – за сорок, сейчас же, в свете свечей, выглядел совсем молодым парнем.

– Люблю живой огонь, – сказал он задумчиво, проводя пальцем над свечкой. – Куда теплее и нежнее электрического света, вы не находите, Настя? Раньше в избах лучины жгли – полено щепили тонко, ставили горящую палочку в светец, а под него – миску с водой. Вода угольки тушила и пламя отражала – посмотришь, будто жидкий огонь налит… Красиво было, душевно.

– Это до революции было? – уточнила зачем-то Настя. Он кивнул.

– Да, давно… Жизнь меняется. Вода течет, время как вода утекает… Пойдем, Настя.

Он поднялся, протянул ей руку, смотрел повелительно, а за приказом виделась в глазах страшная жажда, желание всю ее в себя вобрать, выпить, так, чтобы не осталось ничего от нее, Насти Сиповой.

«Что же это такое? – думала она. – Что же он такое?»

И тут словно бабушкины истории кусочками мозаики сложились. Сопротивляться его воле было трудно, но она с усилием подняла руку, сорвала талисман свой заветный, теплом тела налитый, бросила в стакан воды на столе.

– Нокс, нокс, – сказала она пересохшими губами. – Возьми железо в воде вместо моей крови…

Демьян ошеломленно поднял брови, засмеялся, зубы влажно заблестели.