Она приняла Давида в саду, лежа в шезлонге, который Жуан поставил возле большого куста роз, усыпанного множеством цветов: май выдался удивительно теплым. Художник тоже принес огромный букет роз; ему хватило деликатности выбрать не ярко-красные, а нежно-розовые цветы. Лаура с наслаждением вдохнула их аромат и только потом заговорила:

— Я должна попросить у вас прощения за мое поведение. Ужасная новость, которую вы мне сообщили, застала меня врасплох и поразила больше, чем я сама ожидала…

— Признаюсь, что ваша реакция меня удивила. Неужели вы были знакомы с этой несчастной?

Вопрос был задан вежливым, любезным тоном, но это не снимало его остроты. Так мог бы спросить и судья. Лаура почувствовала это и прямо взглянула на Давида огромными черными глазами.

— Я познакомилась с Мадам Елизаветой в Тюильри — меня приняли там, когда узнали, что в Париж приехала племянница адмирала Джона Поль-Джонса, который только что умер. Ни о каком дворе, разумеется, в то время уже не могло быть и речи, все было очень скромно и просто. Так я увидела королеву, ее детей и ее золовку. Не буду скрывать, что была очарована…

— Всей семьей или только Мадам Елизаветой?

— Вы, очевидно, будете удивлены, но меня совершенно покорила принцесса Мария-Терезия. Видите ли, она напомнила мне мою… мою умершую младшую сестру. А потом, когда их поместили в Тампль, я никак не могла смириться с тем, что принцесса находится в этой ужасной старой башне, которую мне показали. И все-таки я не слишком волновалась за нее, зная, что с ней ее тетя и что Мария-Терезия не совсем одна. Именно о ней я подумала в первую очередь, когда вы мне сообщили о смерти этой несчастной принцессы, потому что…

Лаура замолчала. Перед ее внутренним взором предстала ужасная картина, и она не находила слов, чтобы описать ее.

— Потому что — что? Договаривайте же!

— Вы рассказывали о Мадам Елизавете, а я видела, как к этой вашей ужасной машине смерти тащат Марию-Терезию. Я не могла этого вынести…

— «Ваша» машина смерти?! — возмущенно воскликнул Давид. — Это не я ее изобрел, и не я отправляю на эшафот людей. В конце концов, я же не Фукье-Тенвиль!

— Но разве вы не являетесь членом Комитета общественного спасения? И разве не этот Комитет выдает ордера на аресты? Так сколько же еще жертв вам нужно? Сколько еще времени осталось жить Марии-Терезии?

— Ей нечего бояться, — бросил Давид, помолчав немного. — Она и ее брат — заложники Республики. Мы не настолько потеряли рассудок, чтобы их лишиться…

Это было хорошим известием, и Лаура вздохнула свободнее. Она даже сумела улыбнуться этому человеку, который ей не нравился, но был единственным связующим звеном между нею и несчастными заключенными.

— Я хотела бы в это верить. Кстати, я никогда не спрашивала вас, кто теперь заботится о маленьком принце вместо четы Симонов?

— Никто или, вернее, очень много людей. Каждый день два комиссара осматривают его комнату, приносят ему еду и следят за тем, чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Их меняют ежедневно.

— Но рядом с мальчиком такого возраста должна быть женщина! Она заботилась бы о нем, если он заболеет, мыла бы его, следила за одеждой… Эти люди хотя бы играют с ним, когда он выходит на улицу?

Но Давид уже пожалел о своей разговорчивости.

— Не говорите глупостей! Ему уже девять лет, в этом возрасте мальчик может сам позаботиться о себе. И потом, он никуда не выходит. С ним обращаются как с обычным заключенным.

— О, но это же ужасно! Почему их не поместили вместе с сестрой! Неужели вы боитесь этих детей?

— Европа не сводит глаз с этих «детей», как вы их называете, и мы должны следить за ними, чтобы исключить возможность побега, — отрезал Давид. — А теперь отдыхайте. Я навещу вас завтра.

После ухода художника Лаура надолго погрузилась в размышления. Если бы она не видела Людовика собственными глазами, если бы он не ночевал в ее доме, она бы никогда не подумала, что маленького короля больше нет в Тампле. О побеге не просочилось никаких слухов, его стражники вели себя так, словно ничего не произошло. Но ведь должен же был хоть кто-то из них заметить, что узника подменили! Конечно, страх перед трибуналом в любом случае заставил бы всех молчать, и Лаура спрашивала себя, знает ли на самом деле Давид о том, что случилось?

Ребенок больше не пользовался никакими привилегиями. Художник сам только что сказал ей, что с ним обращаются как с обычным заключенным. Означает ли это, что его тюремщикам все известно?.. Как бы то ни было, жизнь мальчика, заменившего маленького Людовика, была ужасной. Когда Бац вернется, его тоже надо будет освободить! Но вот вернется ли Бац? Он рядом со своим королем, и его долг велит ему охранять его. По сравнению с этими обязанностями велика ли цена слезам тех, кого барон оставил в Париже? И много ли значила для него судьба пятнадцатилетней девочки, заточенной в средневековой башне?

— Господи, — взмолилась Лаура, — ты не можешь допустить такого кошмара. Помоги мне, наставь меня на путь истинный! Я должна сделать хоть что-нибудь!

Никогда еще Лаура не ощущала так остро свое бессилие и одиночество. Единственное, что утешало ее, так это то, что Мари и Питу пока еще живы. Но надолго ли это?..

Между тем Давид не вернулся ни на следующий день, ни позже. Он был занят приготовлениями к гигантскому празднику, который приказал устроить Робеспьер, достигший наконец вершины власти. Неподкупный полагал, что все его враги, кроме одного, повержены. Именно в эти дни он записал в своем дневнике: «В грядущие дни решится судьба империи. Две силы, борющиеся за право управлять ею, предстали друг перед другом… Во главе преступной группы, которая надеется налиться кровью верных представителей народа, стоит барон де Бац…»

И все же Робеспьер решил отблагодарить за свои успехи кого-то более достойного уважения, чем богиня Разума. Неподкупный верил в некое Высшее существо, которое, впрочем, он отказывался называть богом. И вот 7 мая перед лицом изумленного Конвента Робеспьер заявил, что желает воздать почести этому Высшему существу, избравшему его своим посланником. С тех пор Давид рисовал, конструировал, готовил планы огромной демонстрации, которая должна была состояться 20 прериаля, в воскресенье, на Троицын день. Вероятно, Робеспьер надеялся, что Высшее существо присоединится к революционной толпе…

Пока шла подготовка, горожане обсуждали планы Давида, то одобряя, то осуждая их. Но тут произошли два события, которые убедили людей, что «иностранный заговор» действительно существует и заговорщики начинают действовать. 3 прериалянекий Анри Адмираль пришел в девять часов утра к Робеспьеру, но тот его не принял. Весь день этот человек провел в городе — ел, пил, развлекался. К одиннадцати часам вечера он вернулся к себе домой, но в квартиру не вошел, а остался на лестнице. Когда около часа ночи в вестибюль вошел сподвижник Робеспьера Колло д'Эрбуа, живущий в том же доме, Адмираль выстрелил ему в голову. Но пистолет дал осечку. Напуганный Колло д'Эрбуа нагнулся, чтобы поднять трость, и это спасло ему жизнь, потому что Адмираль выстрелил второй раз. Потом он забаррикадировался в своей квартире, но это не спасло его от ареста. Анри Адмираля отправили в Консьержери. Там безумец повторял только одно: он сожалеет, что промахнулся и что купил за большие деньги никуда не годное оружие… Второе событие — скорее это можно было назвать недоразумением — произошло днем 4 прериаля. Около шести часов вечера двадцатилетняя девушка Сесиль Рено, дочь владельца писчебумажной лавки, вышла из своего дома на острове Сите, никого не предупредив. Она жила с отцом и тремя братьями, двое из которых служили в армии. Три часа о ней никто ничего не знал. В девять часов Сесиль подошла к дому Робеспьера, но ей сказали, что Неподкупный еще не вернулся. Девушка рассердилась.