Мало ли кто там, в лесу, ее узнал? Цыгане с кем только знакомств не водят…

Свежий снег тихонько, почти нежно поскрипывал под ее ногами. Марианне к холоду было не привыкать – она с самого раньшества жила в его холодном дыхании. Еще когда лошади были огромными, небо – бесконечным, а лето каждый год целовало ее щеки в желтые пятнышки. Но раньше терпеть было как-то полегче – пока все зубы были во рту, сейчас иссохшем и жадно хватающем стылый воздух, пока все соки были в теле, сейчас слабом и покачивающемся при ходьбе, пока молоко было в грудях, сейчас таких вытянутых, высушенных и потемневших от жизни в пыльной времянке.

– Пошла! – замахнулся на нее мужик с телеги, груженной промерзлыми дровами, и Марианна, словно кошка, отпрыгнула от свистлявого удара. Обернувшись, метнула ему в спину страшную рожицу – это она умела и любила. Мать с детства ненавидела ее кривляния. Марианна умела кривить тысячу лиц и морд, по три на каждый день в году, и доводила старуху своим баловством до слез. Мать давно уже слегла в могилу стылой польской осенью, но Марианна обнаружила, что морды она готова корчить и просто так, ради своего удовольствия или выгоды. Сейчас, в голодное тревожное время, морды стали выпрыгивать иногда и сами по себе, что сильно пугало ее маленьких.

Впереди, в надвигающихся сумерках, виднелись последние «необхоженные» дома, крайние – у самого леса. Через обгорелую стену того, что справа, виднелось черное нутро бревенчатого сруба, наследие прошлогоднего пожара. Тот, что слева, был ниже, беднее, дешевле – но целый. Ни птицы, ни скотины во дворах не виднелось, зато дров было много. Марианна не торопилась. Она тщательно привела себя в порядок, прочла молитву, трижды покрутилась на месте – и, выбрав для лица самую печальную и безобидную морду, постучалась в первую дверь.

– Кто?! – крикнули из глубины дома.

– Хозяева, добрые и благородные! – запричитала Марианна высоким голосом, в котором звенела выдрессированная жалоба. – Умираем с детьми, от голоду… жилья нет, еды…

– Пош-шла! – Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел молодой совсем парень, лет пятнадцати, но уже с по-стариковски злым обветренным лицом. – Надо было летом думать!

– Летом не можно было… Летом все путь да старания…

– Какие старания у тебя?.. – сощурился он. – Да ты цыганка!

Марианна заискивающе улыбнулась, а сама уже приготовилась бежать. Прошло то время, когда она могла одним движением полных бедер стирать злобу с мужских лиц. Теперь бедра высохли, а ноги отекли и опухли – но бегать она все еще умела. Бегать от ног да кулаков цыганам не привыкать.

– Немного крови цыганской, немного полячьей, немного и русской… Всякого натекло под телегу, а потом я оттуда на свет вылезла. С тех пор и хожу… – заискивающе пробормотала Марианна.

Парень улыбнулся – одними губами, и его глаза блеснули, будто он придумал что-то забавное.

– Жди здесь, сейчас… вынесу…

– Очень благодарна, очень…

Парень ушел в дом, откуда так вкусно и тепло пахнуло супным бульоном, – и вскоре вынес сырую отрубленную куриную голову, бросил ее в ноги Марианне.

– Держи. Только жри при мне. Прямо с пола.

– Благодарствую! – Марианна подхватила с крыльца куриную голову, сжала ее в морщинистом кулачке: никому не отдаст теперь! – У меня зубов-то мало нынче стало, не разгрызу! Я лучше дома сварю да помну…

– Жри здесь, сказал! – шагнул он вперед, и Марианна осеклась. – Я слыхал, цыгане сырое мясо жрут, а от вареного да жареного носы воротят. Ну так жри прямо здесь!

– Так то молодые цыгане. – Марианна стала пятиться назад. – У них и зубы острые, и челюсти что псиные, и глотки что гусиные…

– Тогда давай обратно! – Парень протянул пухлую, но крепкую ладонь. – Я тогда лучше Джинке скормлю, она всякие головы страсть как грызет.

Марианна помялась для виду, но потом-таки протянула кулак.

– Вот, держи, – разжала она пальцы. – Я тогда пойду где-нибудь еще поищу. Добрыми людями земля нынче богата.

Обернувшись, она спрыгнула с крыльца и, скоренько перебирая ногами, отправилась обратно.

– Э-эй! – закричал облапошенный парень, роняя в снег мокрый кусок глины из разжавшегося кулака. – Ах ты, тварь цыганская, и тут дурить вздумала?! Еще раз придешь – с порога самого с Джинкой говорить будешь!

Марианна не слушала – она изо всех ног бежала в лес, сжимая в руке куриную голову, а в спину ей бил жадный собачий лай.

2

Лишь когда перестала слышать собачий лай позади, остановилась перевести дух. Пришлось присесть прямо на заснеженный пенек, а то ноги стали дрожать да в глазах потемнело. Отдышалась не сразу, пришлось попыхтеть.

Разжав пальцы, посмотрела на улов. Одна куриная голова на пять ртов. К такому цыганам привыкать не получалось. Те, кто привыкали, скоро в яму спать ложились да землей стылой укрывались.

Опять зашептало, завозилось за плечами, но Марианна не обернулась.

– Стефан, – сказала она негромко, – ты ль ко мне вернулся? Ты ль ко мне пришел? Неужели выпустили тебя?

Лес промолчал. Марианна вздохнула. Арестованный неделю назад муж умел добывать еду даже тогда, когда местные напрочь отказывались подавать цыганам. За то его и заперли. С тех пор ей едва-едва удавалось найти достаточно еды, чтобы не сдохнуть с голоду, – да и это становилось все труднее с каждым новым коротким днем.

Правила были простенькие: чесать все дома по кругу, но с разными представлениями. Поначалу она ходила улыбаясь, как будто по-соседски, – пока еще не совсем холодно было и люди еще не удивлялись, что она лишь в платье да куртейке бродит по округе. Потом стала брать с собой детей – сначала маленькую на руках таскала, потом и старшего водила, чтобы молчал да из-за юбки голодными глазами смотрел. Когда и с детьми перестали подавать – вновь обошла все дома и с ходу валилась хозяевам в ноги. Ревела, заламывала руки.

Люди давали неохотно, хотя давать-то им было чего. Она видела, что хуторок жирный, нетронутый болезнями и голодом. Не зажиточный, нет, но своих нищих в деревне не было. Отучились подавать, разучились помогать. Давно уж никто у них ничего не просил.

Ну а цыганам просить не привыкать.

Вздохнув, Марианна поднялась на ноги, сделала пару шагов – да тут ноги у нее и подкосились. Охнув, повалилась в снег, ладонь разжалась, выронив куриную голову. Застонав, кинулась ее искать, да куда уж. Глаза в темноте ничего не различали, она вытягивала из снега то шишку, то кусок стылой земли. К горлу подкатило – того гляди разревется.

– Обернись, – услышала она, и даже подумать не успела, как обернулась.

Она была на том же пеньке, куда минутой раньше присела Марианна. Клюв был широко распахнут, а бледные глаза смотрели прямо