– Да, отозвано. Официально. Я могу это сделать. Я всех этих мелких шлюшек в кулаке держу, – сказал парень.

Агата протянула ему пачку сигарет. Он взял одну и сунул себе за ухо. Снова набросил капюшон и встал.

– Не говори так. Не говори так. Это ведь чьи-то дочки и сестры, – сказала ему Агата.

– Шлюшки – это шлюшки, – ответил он.

Агата тоже встала, чтобы проводить его к двери, но Гжесь отмахнул ей, чтобы осталась. Потом встал сам и вышел с парнем в прихожую. Стояли там некоторое время, и мне казалось, что они о чем-то спорят, но, возможно, это был просто свист ветра В конце-то концов, о чем им шептаться? Мы выжали из парня все, что он мог нам сказать.

Когда все – Мачеяк, Брачак, Валиновская – вышли, я помог Агате убраться на кухне после ужина, потом открыл дверь мужику, который принес рулон ковролина в комнату Ясека и Йоаси. Ковролин должен был прикрыть сожженный пол. Стены мы с Гжесем покрасили в белый цвет – пришлось наложить шесть или семь слоев краски, чтобы прикрыть черные пятна сажи, растекшиеся по стенам как болезнь. Я поставил ковролин под стеной, выглянул в окно. Мелкого снега уже даже не было видно. Мир превратился в иссиня-черную стену. Огни в окнах дома напротив казались слабыми фарами, с тем же успехом это могла оказаться медленно приближающаяся сломанная машина.

Дети все еще боялись. Сажа в виде едва заметных серых полос проступала из-под белой краски. Нужно было положить еще один слой. Ясек раз или два обмочился ночью – по крайней мере, так утверждала Агата. Отец выписал им отгулы в школе на три недели, сказал, что в случае чего станут учиться дома.

Юстина была в своей комнате, как обычно глядя в компьютер. Я не хотел ей мешать. Присел и заглянул в один из стоящих под стеной, все еще нераспакованных ящиков.

– Что ищешь? – развернулась она.

– Мою тетрадь, – ответил я.

– Какую тетрадь? – спросила она.

– Мою. Хочу пописать, – ответил я.

– Пописать? В тетради? – спросила она.

– Если открою комп, начну смотреть порно. И Фейсбук. И ничего не сделаю, – ответил я честно.

– Порно, – повторила она, качая головой, но я знал, что на самом деле ее не интересует, как я провожу свободное время, что на самом деле я мог бы заниматься чем угодно.

– У меня нет ручки, – добавил я. Наконец выудил из ящика тетрадь, которую искал. Была она у меня лет десять. Сто почти пустых страниц в линию, на обложке – Бэтмен, изо всех сил дающий пощечину Джокеру. Я купил ее в магазине комиксов в Берлине. Полистал ее, вспоминая, писал ли я тут хоть что-то: несколько страниц были покрыты каракулями, сплетенными в оргиастических объятиях лысыми человечками, цифрами, черепами Карателя, логотипами придуманных мной металлических групп.

Юстина повернулась и посмотрела на меня, словно я был кем-то совершенно чужим, но наверняка чуть получше и куда интересней, чем Миколай Гловацкий. Может, чтобы усилить этот эффект, сняла очки.

– В чем дело? – спросил я.

– Ты ведь не делаешь это лишь для того, чтобы я удивилась? – сказала она.

Я подошел к ней, на компьютере были сканы старых подшивок местной прессы. На столе – разложены книги из библиотеки, региональные издания в мягких обложках, сборники сказок и репортажей, номера «Боруссии» [83] и старые, пожелтевшие издания «На тропах Сментека» [84].

– Что ты ищешь? – спросил я.

– Проклятие, – ответила она. Положила мне руку на живот, на миг.

– Какое проклятие? Тут нет никакого проклятия.

– Точно?

Потянулась через стол и подала мне ручку. Я спрятал ее в карман.

– Да брось ты эти проклятия. Пойдем прогуляемся, – сказал я и теперь притронулся к ней, положил ей руку на затылок. Тот был теплым.

– Может быть, – ответила она тихо. Сняла мою руку, но прежде чем сделала это, придержала ее там на миг, на две-три секунды.

– К реке, на Картонаж. Это километров пять отсюда через лес, – сказал я.

– Может, завтра, – ответила она. – Удачи, – добавила через миг.

Я спустился вниз, уселся на диване в пустом зале. Закрыл дверь. Некоторое время прикидывал, не подставить ли к ней стул. Кто-то вошел в дом и зажег свет в прихожей. По телевизору шла какая-то публицистическая программа. Ведущий с подпухшим, обвислым лицом объяснял по телефону заинтересованной зрительнице, что, собственно, происходит сейчас в Польше, и подтверждал ее опасения: то, что происходит, и правда ужасно. Я выключил звук, но не картинку, хотел, чтобы в комнате было какое-то движение, краски, цвет, чтобы часть моего мозга оставалась хотя бы чем-то занята, чтобы мне не пришлось осматриваться, находить какую-то точку внимания. Если бы я стал осматриваться, скоро это стало бы главным выполняемым мною действием. Злясь, что я не могу ничего сделать, я бы наверняка швырнул тетрадь в стену или сунул ее между полешками в камине. А я не хотел сдаваться слишком легко. Я открыл тетрадь, некоторое время смотрел на линии на странице. Сунул в уши наушники, нажал «плей» на старом mp3-плеере. В ушах зазвучала композиция The Cure. Я сделал тише, а потом и вовсе ее выключил. «Если я начну искать то, подо что мог бы писать, то следующие два часа ничем другим не смогу заниматься», – подумал я.

«Что угодно», – подумал я. Потом встал и погасил верхний свет, зажег стоящий в углу торшер. Тени сразу принялись танцевать по комнате.

Я понимал, что делаю это, лишь чтобы уверить Юстину: я не смогу. Чтобы принести ей тетрадь с очередным нарисованным Бэтменом, членом или лысыми человечками и сказать: смотри, вот над этим я и сидел всю ночь. Прости, любимая, и отстань от меня с этой ерундой навсегда.

Конечно, кто-то мог бы сказать, что последние пару лет я все же занимался писательством. Но «гострайтинг» или рекламные слоганы – это не писательство. Это просто долбежка по клавиатуре. Такое может сделать всякий, у кого была четверка по польскому в средней школе.

Ручка сама сделала риску на бумаге.

В результате она написала печатными, кривыми буквами два слова: СТРАННЫЙ ГОРОД. А потом дописала: СТРАННАЯ ЧАСТЬ.

А потом написала: «Снег напоминал рассыпанную по земле грязную соль».