пристальным взором Иуми воскликнул:

Нет, нет, ты не должна уйти, ты, дева! Здесь, здесь я сворачиваю ради тебя! Кем ведомый? Мечтой! И будут сиесты, покуда я жив. И каждый полдень буду я встречать тебя, милая девица! И, о Солнце! Не садись; и над нами, обнявшимися, склонятся маки!

– Что беспокоит этого сомнамбулу? – крикнул Медиа, поднимаясь. – Иуми, я к тебе обращаюсь! Что беспокоит тебя?

– Он, должно быть, не отказал себе в свободе съесть те цитроны, – сказал Мохи, сочувственно протирая свои фрукты. – Хо, Иуми! Глоток морской воды поможет тебе.

– Увы, – вскричал Баббаланья, – теперь феи ждут пресыщения? Разве наши мечты приходят снизу, а не от небес? Мы ангелы или собаки? О, Человек, Человек, Человек! Твою суть тяжелей разрешить, чем произвести интегральное исчисление – в виде простого примера; тяжелее найти, чем философский камень, – тот вроде всегда под рукой; у тебя более хитрый состав, чем у алхимика, – и сто весов плоти к ничтожному весу духа; душа и склеенное тело, прочное, атом к атому, без шва, как одеяние без складок из-за текстуры или ткани – как разделённая река, дух из плоти, растущий в обе стороны, как дерево, опускающее свои самые верхние ветви к земле, как опускается ваша борода или баньян! Я воздаю тебе, о Человек! Твоя суть двойственна – и одновременно неделима; всё остальное – в лучшем случае всего лишь несчастная единица.

– Философ, ты кажешься озадаченным, придумывая свои профессиональные загадки, – крикнул Медиа, слегка наклонившись в сторону. – Теперь ты, старый Мохи, встань перед полубогом и ответь всем. Выпрямись так, чтобы я смог уследить за тобой. Какова твоя суть, смертный?

– Мой богоподобный господин, я – человек.

– И кто такие люди?

– Мой господин, перед вами стоит экземпляр.

– Я боюсь, мой господин ничего не вытащит из того свидетеля, – сказал Баббаланья. – Прошу вас, Король Медиа, позвольте другому исследователю встречный вопрос.

– Продолжай, присядь на диван.

– Сделайте шаг или два в сторону, Мохи; так я смогу окинуть вас всего одним взглядом. Внимание! Вспомните, человек, когда вы родились?

– Не помню. У старой Плетёной Бороды тогда не было памяти.

– И когда вы впервые ощутили, что вы есть?

– В то время, когда у меня прорезались зубы: моим первым ощущением была боль.

– Что делаете вы, человек, здесь, в Марди?

– Что делает Марди здесь, под человеком, подо мной?

– Философ, вы задали немало своих вопросов, – закричал Иуми, приблизившись. – Позвольте попытаться поэту.

– Я тогда отказываюсь в твою пользу, нежный Иуми; позволь мне разгладить диван для тебя: присядь сюда.

– Теперь, Мохи, кто же вы? – сказал Иуми, кивая своим пером райской птицы.

– Единственный свидетель, как оказалось, в этом случае.

– Спроси ещё раз, менестрель, – выкрикнул Баббаланья.

– Теперь – кто вы есть, Мохи?

– Тот же, кто и ты, Иуми.

– Он слишком остёр или слишком туп для нас всех, – вскричал Король Медиа. – Его дьявол ещё более утончённый, чем твой, Баббаланья. Позволь ему уйти.

– Тогда я отложу суд, мой господин? – сказал Баббаланья.

– Да.

– Слушайте! Слушайте! Слушайте! Все смертные, имеющие дела в этом суде, знайте, что оно отложено до заката дня, который ожидается не завтра.

Глава XXXIII,

в которой Баббаланья и Иуми обнимаются

Как растут и множатся острова вокруг нас! – крикнул Баббаланья, когда мы обогнули выступающий мыс необитаемого берега, а множество отдалённых земель засинело на горизонте. – Ведь несомненно, что наше краткое путешествие не сможет охватить весь Марди, как сейчас этот риф?

– Нет, – сказал Медиа, – многое придётся пропустить.– Не везде благородный Тайи сможет разыскивать Йиллу.

Иуми произнёс:

– Мы как птицы с подрезанными крыльями в непостижимых и бесконечных лесах, быстро перелетающие с ветки на ветку среди сухих деревьев.

– Больше островов! Больше островов! – вскричал Баббаланья, выпрямившись и пристально глядя вокруг. – И ло! Вокруг всего вздымается этот бесконечный океан. Ах! Боги! Что за области лежат за его пределами?

– И куда теперь? – крикнул он, когда, повинуясь Медиа, гребцы внезапно поменяли наш курс.

– К высоким берегам Диранды, – сказал Медиа.

– Да, земля дубинок и копий, где господа сеньоры Хелло и Пико устраивают свои знаменитые игры, – крикнул Мохи.

– Твои дубинки и копья, – сказал Медиа, – напоминают мне о великой боевой песне Нарви Иуми! – обращаясь к менестрелю, пристально и отвлечённо смотрящему в воду. – Не спи, Иуми, и заводи её.

– Мой господин Медиа, но это грубая, лязгающая песнь, противоречащая всему, подобная дуновению северного ветра. Мне кажется, компания не представляет себе всю будущую дисгармонию. Пожалуй, вы лучше спойте один из моих сонетов.

– Лучше сиди и рыдай в наших ушах, глупый Иуми, если это твой удел! Нет! Нет! Ни одного из твоих чувств сейчас; моя душа жаждет битвы, я хочу громких перезвонов, а не размазню трелей. Поэтому выпяти грудь, Иуми: пусти в высокий полёт свой голос и взорви меня громом старых сражений. Начинайте, сэр менестрель.

И, предупреждая всех, что он не сам сложил одиозную песнь, Иуми затянул:

Наши дубинки! Наши дубинки!

Тысячи в Нарви дубинок!

Из пальмы стволов —

Сокрушители черепов и

Разбрызгиватели мозгов!

Удар направо, удар налево,

Жизнь отбирающие!

Несущие смерть!

Создатели бегущих тел без голов!

Наши стрелы! Наши стрелы!

Тысячи в Нарви стрел!

Рёбра Тары, бога войны!

Вылеплены из света Толы стрелы;

Быстрые гонцы!

Пробойники сердец!

Их острия из жемчужниц,

Хвосты их из белых перьев,

Из девичьих волос тетивы

Смертоносные песни поют!

Наши копья! Наши копья!

Тысячи копий Нарви!

Из громом разбитого дерева,

Высокого дерева с Ланы – длинной горы!

Это не палки для седобородых!

Это не прутья для рыбаков!

Бризом жестоким закалены,

Молнии в копьях заключены,

Длинные копья целят в сердца!

Обожжены и остры их концы!

Наши пращи! Наши пращи!

Тысячи в Нарви пращей!

Оплетены, зашнурованы,

Весело разрисованы.

Мир – они для нас – пояса; война – они – боевые сети;

С ними мы рыбу с глубин достаём!

Камни кидаем мы, как и прежде, —

Бурного моря они дары,

Камни, дробящие череп акулы, —

Всадим мы их во врагов черепа!

Ядра тяжёлые в наших мешках!

Гнёзда смертельных яиц!

Высиживать нам их недолго!

Поднимем и схватим мы копья, мужчины!

В скалах стучите эхом, дубинки!

Натянем тетивы, чувствуя стрел остроту.

Поверху, вихрями, наши пращи мы раскрутим.

К бою, мужчины, за Нарви!

Дети сражений!

Охотимся мы на людей!

Выше вздымайте свой лес боевой!

Нарви зовёт!

И в буре колышется лес!

– Великий Оро! – крикнул Медиа. – Да ты, Иуми, пробудил во мне почти всех дьяволов Баббаланьи. Будь я смертный, я мог затеять бой. И любого человека, говорящего, что меня нет, я насадил бы на остриё копья. Ах, Иуми, ты и твоё племя многое можете сказать, ты поднимешь весь Марди своими стихами. Твои воинственные стихи заставляют мужчин сражаться, твои застольные песни пьянят, твои любовные песенки дурачат. Ты сидишь, Иуми, нежный, как голубь. Чем искусен ты, менестрель, если твоя мягкая, поющая душа способна справиться со всеми смертными? Ты, Иуми, как и я, колеблешь скипетр.

– Вы приписали мне чересчур много заслуг, –