Наконец, пройдя несколько этажей и сотни запертых камер, начальник остановился перед одной дверью и распахнул ее. Она не была заперта.

— Вот здесь, — начал он, но остановился: камера была пуста.

— Ну так я и знал, — заворчал он, — как раз теперь, когда пришла иностранка осмотреть учреждение, он опять ушел. Да и не ночевал он, — добавил начальник, прикасаясь к убранной постели.

— Жалко. А куда он мог уйти?

— А почем я знаю? Разве они спрашиваются. Может, рыбачить пошел, а то по делам. Но ничего, мадам. Пойдемте к следующему.

Мы толкнулись еще в одну дверь, тоже незапертую, но и там никого не было.

— Не везет вам, мадам. У меня еще один заключенный есть, но его я сам послал на охоту. Зайдите как-нибудь в другой раз, я их предупрежу.

— У вас всего только трое заключенных? — удивилась я.

— Да, мадам, сейчас уже трое.

— Зачем же такая большая тюрьма?

— Ну почему же большая? Ее строил наш архитектор, который учился за границей. Мы гордимся этим зданием.

— Но все же, почему такой размах?

— Да, у нас есть размах. К тому же кто знает, мадам. Может быть, постепенно к нам просочится европейская культура…

— Да, конечно. А стража у вас есть?

— Нет, какая же стража. Вот я, жена и сынишка пяти лет. Мы и охраняем.

— Но ведь вы рискуете остаться совсем без заключенных?

Начальник вздрогнул.

— Представьте, мадам, такая возможность угрожала нам не дальше как в прошлом году. Оставался один заключенный, и ему срок кончался. Положение критическое. Суд как раз осудил еще одного гражданина, и я добивался, чтоб его дали мне. Но повсюду интриги. Начальник большой тюрьмы в Эль-Каллао что-то смошенничал и заполучил молодца прямо к себе.

— Как же вы устроились?

— О, мадам, я сознаюсь в одном маленьком грехе. Я сговорился с заключенным, и мы вместе подскребли книги и приписали ему еще один год. Так он и остался, а за это время Бог послал еще двоих.

— Но за что они сидят?

— Мошенники, мадам. Ну прямо мошенники. Один наговорил на себя, что он три раза не видел закат солнца.

— Разве это преступление?

— Конечно, мадам. Тот, кто не смотрит восход и закат солнца, у того душа не чиста. Закон преследует таких.

— Вы говорите «наговорил». Что же, он сам стремился в тюрьму?

— Конечно. Только у нас это не так просто. Если вы попроситесь, то как для иностранки вам, может быть, сделают исключение…

В глазах начальника мелькнула какая-то мысль.

— Нет, спасибо, — заторопилась я, — благодарю вас за предоставленную возможность осмотреть ваше учреждение и очень сожалею, что не видела самих заключенных.

— В другой раз, мадам, — угодливо говорит начальник, провожая меня.

В Лиме какой-то предприимчивый американец выпустил газету. Газет в Перу не любят и не читают. Но, зная это, предприниматель выпустил совершенно сенсационный номер. Портье с доброй улыбкой, заранее зная, как мне будет приятно прочесть, протянул мне номер.

(«Сенсационные события в Европе, — читаю я, — какой-то простодушный пейзан нашел и опубликовал средство, обеспечивающее на этот раз невозможность каких-либо войн в будущем. Несмотря на сопротивление международных организаций и государственных мужей, соображения пейзана стали известны всему свету и вызвали всеобщий энтузиазм. Государственным мужам оставалось сделать только сладкую мину и принять предложение…»)

Интересно, думаю, только… Уж сколько раз.

«Предложение очень простое: запретить международную торговлю, кроме хлеба и других продуктов питания. Гарантия — закрыть фабрики, работающие на экспорт, во всех странах».

Не успела я прочитать всех подробностей проекта, как над ухом кричат:

— Экстренный выпуск. Потрясающая сцена встречи четырех глав государств Европы и Америки.

Я почему-то взволновалась. На снимке — в обнимку, плачущие радостными слезами четыре знакомые всему миру персоны. Двое из них застыли в поцелуе.

— Неправда это! — заступилась я за Европу. — Никогда. Это ложь!

Что со мной сделалось, почему я не обрадовалась, почему оскорбилась за Европу — не понимаю. Разве возможность истинного, а не фальшивого мира так уж позорна для Европы? Разве есть какая-то красота или гордость в том, что мы не можем жить без вражды? Не понимаю. Может быть, это оттого у меня, что разболелась голова.

Я попросила портье позвать врача. Он усмехнулся:

— У нас нет врачей. Когда какое-нибудь недомогание, мы принимаем перуанский бальзам.

— Так дайте мне немножко.

Несколько капель, влитые в стакан чистейшей воды из Амазонки, произвели чудесное действие: голова прояснилась, а главное, я почувствовала избыток моральных сил в себе.

Поэтому я осмотрелась и увидела знакомые книги, рукописи и мое парижское окно — увы, слишком знакомое мне. Я перечитала то, что изложено здесь. Правда это или неправда? Но разве правда только то, что мы действительно видим своими глазами и можем прикоснуться? Прошу мне верить — все правда. Я так и думала — не мог Бог так оставить людей. Он сохранил им прекрасную страну Перу.

Но визу я все-таки не использовала. Пусть консул думает, что он думает.

— Почему, однако, вы все-таки не едете в вашу Перу? — спрашивают меня.

— Я не хочу. Мои испорченные Европой глаза могут заставить увидеть не то, что есть в действительности, и породят разочарование. А сейчас мне легко и хорошо. Пусть кругом трудно, но меня сейчас это меньше трогает — у меня есть все-таки Перу. Я хотела бы, чтоб каждый в душе имел свое Перу, и тогда всем лучше станет.

Мемуары

Распутин

Бывают люди, отмеченные умом, талантом, особым в жизни положением, которых встречаешь часто и знаешь их хорошо, и определишь их точно и верно, но пройдут они мутно, словно не попав в фокус вашего душевного аппарата, и вспомнятся всегда тускло; сказать о них нечего, кроме того, что все знают: был высок или мал ростом, женат, приветлив или надменен, прост или честолюбив, жил там-то, встречался с тем-то. Мутные пленки любительской фотографии. Смотришь и не знаешь — не то девочка, не то баран…

Тот, о котором хочу рассказать, только мелькнул двумя краткими встречами. И вот твердо, отчетливо, тонким клинком вырезан его облик в моей памяти.

И не потому, что был он так знаменит, — ведь много довелось мне встречать на своем веку людей, прославленных настоящей, заслуженной славой. И не потому, что он сыграл такую трагическую роль в судьбе России. Нет. Человек этот был единственным, неповторяемым, весь словно выдуманный, в легенде жил, в легенде умер и в памяти легендой облечется.

Полуграмотный мужик, царский советник, греховодник и молитвенник, оборотень с