И именно это усилие (оно же чувство) он хотел выразить словом».

Потом Битов вставал и, не говоря больше ни слова, шел курить на лестницу.

Все оживали при этом, начинали говорить в полголоса – Андрей Бычков, Михаил Шульман, Марина Котельникова, Софья Купряшина, Андрей Кавадеев, Мария Бозунова, Нина Божидарова, Руслан Марсович (Надреев), Александр Скоробогатов, Игорь Мухутдинов, Евгения Перепелка, Александр Карабчиевский, Артур Беляев.

Столы и стулья приходили в движение.

Голоса крепли.

Некоторые выходили вслед за Битовым на лестницу сделать несколько затяжек и продолжить обсуждение там.

Как завершался семинар, никто не помнил, потому что все уже было сказано, и оставалось только думать об услышанном, для чего и шли в заведение, что находилось на пересечении Большой Бронной и Богословского переулка.

Спорили, говорили, само собой, о бутылке в том числе…

Из рассказа Антона Чехова «Студент»: «Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой».

Из романа Софьи Купряшиной «Царица поездов»: «Когда Битов застревает в сугробе на безлюдном шоссе, надлежит сказать что-либо для приезжания его в семинар. Но все слова – сомнительной силы, и поэтому прежде надлежит это предугадать, стоя на остановке троллейбуса и уговаривая вестибулярный аппарат не шалить после выпивания бутылки корвалола. Гоголь в метели, в зеленом солнце – стоит, атлетический; возлежат подле львуны – из школы, первого сентября, в первом классе, в белом фартушке, мы с мальчиком с низким голосом львунов облюбовали. Нам давали бублики, а он был хулиган. Я – хулиганская девочка. Когда застревает в сугробе руководитель – в чем должны застревать ученики его?

Он застревает и плачет, ткнувшись лбом в руль:

– О, Кеворкян, он хотел взять у меня интервью, он велел быть! Стекло залеплено. Тьма. Он достает и закуривает из широких бархатных штанин. Приходят семинаристы: мальчики в женских шапках с читаемой грудью, девочки без груди, в кожаных пальто – все приходят, не застряли. Девочки, куря Беломор и потирая там, где должна быть грудь, рассказывают, как они вчера ужрались. И действительно, это видно. Мальчики жмутся непорочными кучками – чистенькие, целомудренные… На шоссе пусто».

Образ бредущего по сугробам Битова и его учеников, мерзнущих на троллейбусной остановке, уже сейчас, на этих страницах, невольно возвращает нас к событиям декабря 1824 года – Одоевцев-младший, зарывшийся в снег, заяц-русак, несущийся наудалую по белой равнине, Пушкин, стоящий на разъезженном санями тракте.

Холодно.

Пронизывающий ветер.

Все стремились друг навстречу другу, ждали друг друга, но встреча так и не происходила…

Бывало, конечно, что Битов на семинары не являлся.

Тогда Леонид Бежин вел их в одиночестве. Он был расслаблен, добр, хотя добр он был всегда, обходителен с ленивыми студентами, приглашал их к раздумьям о написанном и услышанном, размышлял о сути литературного высказывания и необходимости творческих планов. Так, например, традиционно интересовался у студента с вперед смотрящим лбом, над чем он сейчас работает, есть ли у него что-нибудь новое.

– Есть кое-что, – грозно звучало в ответ.

Через неделю или две Битов появлялся вновь.

Был по-прежнему угрюм и задумчив, казалось, что он пытается разрешить задачу о странности нынешнего (начало – середина 1990-х годов) времени, напрягался, сосредотачивался, но задача не решалась.

Пазл, именуемый пафосом мысли или скорбным бесчувствием, не складывался.

Весьма своеобразные воспоминания об авторе «Пушкинского дома» тех лет оставил в своем романе «Страшный суд» один из основных потерпевших по метропольскому делу, прозаик Виктор Ерофеев: «Давай вспомним, как дрались с Рожновым (Рожновым в романе зовут Битова. – М. Г.) – как он пробил мне голову бутылкой водки – чуть не убил… Рожнов пил и, когда пил, становился воинственным… в России много гуманитариев, но Рожнов один – его уникальность, беда, вознаграждение – его ум – ум – его же собственная вершина – все остальное располагается по склонам – склоны живописны и привлекательны – они возделаны академическим трудом – склоны – мир его книг – ум правит этим миром и возвышается над ним – Рожнов искал, нашел, потерял – вот сущность его научной работы, которая подытожена в виде трех книг, написанных в разное время – конечно, это духовное странствие – конечно, оно совершено автором-пилигримом в лучших традициях русской интеллигенции – жизнь Рожнова сложилась на редкость удачно – родившись перед самой войной в Ленинграде, проживший там (за исключением эвакуации) юные годы, затем эмигрировавший в Москву, Рожнов уже в семидесятые годы занял прочное, привилегированное место полуофициального гуманитария – полулюбимого, полугонимого культурным истеблишментом – промежуточная позиция обеспечила ему максимум свободы в тогдашней России – политически он никогда ею не злоупотреблял, но писал с такой непринужденной осмотрительностью и независимостью, что стал если не кумиром, то образцом поведения для либеральной интеллигенции – он создал себе старомодную, чуть “юродивую” профессорскую нишу, забыв и вспомнив одновременно о среде своего обитания, обратившись к парабольным размышлениям о смысле и назначении человека – в Рожнове изначально присутствовал притягательный и плодотворный дилетантизм несостоявшегося философа, который предпочел этнографическую метафору логике, фольклорный образ – доказательству – в результате очень русский вариант поисков истины, доверчивая и бескомпромиссная вера в слово… шутя и всерьез Рожнов изобразил все преимущества русского образа жизни в сравнении с нормальным, обыденным существованием – излюбленным рожновским собеседником становится народ, который чем больше пьет, тем глубже мыслит – в конечном счете Рожнов зовет к примирению с действительностью почти что по-гегелевски, но с гораздо большим куражом – истина найдена – творение, Творец и русский вариант человеческой твари “оправданы” – только голова болит с похмелья – не беда – Рожнов готов дать практический рецепт: с утра выпить столько же и того же, что пилось вечером, и снова можно жить дальше – а если учесть, что народ накануне зашел за литр, то крепость русского человека становится очевидна каждому».

Выходит, что Битов смотрит на русского человека, то есть на самого себя, стоящего на сломе эпох. За спиной – большая часть жизни, прожитая в советской империи, впереди – неведомое никому будущее. А поскольку никого, кроме себя, Битов не знает до конца, то и препарирует себя безжалостно, выстраивая при этом свою философию, как бы сказал тот же Порфирий Петрович, из самого себя.

Из речи Андрея Битова на Конференции писателей в Мюнхене в марте 1992 года: «С тех пор как у Ницше умер Бог, мы прожили еще сто лет, хороня то ту, то другую Его ипостась. Хотя бы за последние два-три года мне посчастливилось присутствовать на похоронах