Эти слова вырвались непроизвольно, она совсем не хотела их говорить. Но и уступить его нетерпеливым рукам, губам – тоже было невозможно…

– Но ты же… – Он замер, не выпуская ее из объятий. – Ты же из-за меня на такое решилась! Я подумал: не может же это просто так быть, не может же!..

Она видела, что он сейчас заплачет, – и ничего не могла сделать для него. К Серому ради него пойти могла, а к нему самому – нет… Эта преграда была в ее душе непреодолима.

– Поедем, Макс, – сказала она, отводя глаза от его взволнованного лица. – Я только к Глеб Семенычу зайду, попрощаюсь, а ты собирайся пока. В мою сумку все подряд покидай, пожалуйста.

Его руки обмякли.

– Алька… – сказал он, и ей показалось, что он сейчас заплачет. – Почему же все так, а?

– Не знаю, – тихо ответила она. – Я тебя почему-то не люблю. А просто так я не могу.

– Но у тебя же нет никого! – словно доказывая ей что-то, горячо проговорил он. – Я сначала думал, ты о ком-то думаешь все время, а потом… Я же вижу, Алька, вижу же, нет у тебя никого!

– Это все равно, Кляксич. – Ей показалось, она отвечает не ему, а себе самой. – Даже если никого у меня больше и не будет – все равно не могу просто так, понимаешь?

С этими словами она обошла его, неподвижно стоящего посреди комнаты, и спустилась в сад. Никого не было на площадке под тремя ливанскими кедрами, но окна дома были освещены, и Аля шла туда, все убыстряя шаг, и ей казалось, что розы сияют в темноте, освещая ей путь.

Ждать поезда на Москву они не стали: кое-как вбились в электричку до Владиславовки, которую штурмом брали толпы народу. От Владиславовки можно было добраться до Джанкоя, а там, через узловую станцию, поезда на Москву шли часто.

В битком набитом тамбуре электрички Максим рассказал ей, что произошло. Его просто затолкали в машину между двумя слонообразными парнями и, слова лишнего не говоря, повезли в Судак. Там привели в прибрежный ресторан, как две капли воды похожий на «Водолей». Больше всего он боялся, что сейчас запрут в какой-нибудь подсобке, из которой будет не убежать. Но, видимо, Серый считал ниже своего достоинства уделять ему так много внимания. Максима просто посадили за столик все с теми же лбами – которые, впрочем, не спускали с него глаз.

– И что потом? – с любопытством спросила Аля, поглядывая на его царапину и синяк.

– Да ничего прекрасного, – нехотя ответил он. – Разборка у них началась, уж я не знаю подробностей. Сначала Серый с хозяином долго беседовал, потом вышел, кивнул – ну, «шестерки» его и взялись. Так все разворотили – как смерч пронесся. Я думал, увлеклись, хотел смыться – куда там! Помнят… А потом вдруг еще какие-то подъезжают – и такое пошло веселье, дальше некуда. Я смотрю – один уже пистолет достает. Ну, тут они, конечно, про меня забыли: очень бурно друг с другом отношения выясняли. И все, – пожал он плечами.

О происхождении царапины и синяка Максим умолчал, и Аля не стала расспрашивать. Сказал только, что его подвез до Коктебеля какой-то вдребезину пьяный мотоциклист.

Он рассказывал все это безразличным, спокойным голосом и старался не смотреть на Алю. У нее сердце сжималось от жалости к нему – но что она могла поделать?

Она вздохнула с облегчением, когда в Джанкое им не удалось напроситься вдвоем в первый же поезд на Москву.

– Не возьму больше, некуда, хлопчик, ну куда ты лезешь! – сердито воскликнула пожилая проводница. – Слазь, говорю, а то сейчас и дивчинку твою высажу! Вот уже что народ какой пошел, все им вынь-положь, пять хвилиночек подождать не могут! Говорю ж, через час на Москву пойдет поезд, на него и просись.

– Ладно, Алька, – вздохнул Максим, заметив, что она уже собирается спрыгнуть с подножки. – Порознь легче будет ехать.

Неизвестно, что он имел в виду: что легче будет договориться с проводником или то, о чем думала и она…

Всю дорогу от Коктебеля до Феодосии, стоя на палубе маленького катера, Аля смотрела, как исчезают вдалеке огни поселка, и ей хотелось плакать. Это была для нее особенная земля, она чувствовала ее, как чувствовала теперь свою душу.

Она почему-то больше всего жалела, что не успела еще раз сходить на то странное место близ горы Сюрю-Кая – пустынное, прекрасное, покрытое сухой палевой травой, – про которое какой-то неведомый архитектор сказал, что оно похоже на Испанию.

Огни поселка исчезали вдалеке, исчезал маленький дом под тремя ливанскими кедрами. Аля чувствовала, что какая-то новая, неведомая жизнь открывается перед нею – и не боялась своего будущего, еще не зная, что оно ей готовит.

Москва встретила ее тягучим летним унынием.

Несколько чахлых деревьев, высаженных весной под окнами Алиного дома, совсем засохли без полива и хоть какого-нибудь к ним внимания. Вытоптанная детская площадка была пуста, никто не качался на облезлых качелях и не играл в песочнице с серым песком.

Не то чтобы Аля ожидала увидеть зеленый дворик, звенящий детскими голосами, – но эта запустелая тишина подействовала на нее гнетуще.

Дома никого не было, и тишина комнат была так же уныла. Позвонив папе на работу, Аля узнала, что он в отпуске. Маму к телефону позвали, и она сообщила, что отец отбыл на отдых в Турцию.

– Но я тоже не собираюсь чахнуть здесь все лето! – решительно, с нотками упрямой обиды в голосе, сказала Инна Геннадьевна. – Хорошо, что ты приехала, Алюня! Может, вместе поедем отдыхать? Я уже смотрела: в Болгарии можно очень недорого…

– Вечером поговорим, мам, ладно? – ответила Аля.

Все у них было по-прежнему, и ей стало тоскливо.

Но ее-то жизнь не могла идти по-прежнему, со своей-то жизнью должна она была что-то делать! Аля смутно представляла себе, что именно, и, как утопающий, склонна была схватиться за любую соломинку.

Именно такой ненадежной соломинкой было письмо, вложенное Глебом Семеновичем в небольшую связку книг. Хорошо еще, что он успел все это приготовить к ее поспешному отъезду. А она даже не успела посмотреть, куда надо отнести передачу: некогда было что-то рассматривать, перебираясь с поезда на поезд, кое-как пристраиваясь в битком набитые душные вагоны…

Аля развернула бумагу, в которую Глеб Семенович упаковал книги, достала заклеенный конверт, улыбнувшись его аккуратности. Конечно, письма полагалось передавать незапечатанными, но ей и самой всегда казалось странным, что кто-то должен будет облизывать ее конверт, и она тоже всегда запечатывала письма.

В следующую минуту Аля забыла и о конверте, и о клее, и обо всем. Она смотрела на адрес, написанный твердым, аккуратным, совсем не старческим почерком Глеба Семеновича, и чувствовала, как в глазах у нее темнеет.

«Глинищевский переулок, дом… квартира… Карталову Павлу Матвеевичу», – значилось на конверте.

Всю ночь она не могла уснуть. Ровно год назад, всего год назад!.. Такой же был июнь, так же плавился свежий асфальт возле тушинских новостроек, и все было такое же – только сама она была другою, и теперь не могла вспомнить, какой же была год назад.