class="p1">Ему показалось, все защитные слои сдирают с его сознания, словно та часть его разума, где воображение было всего лишь зернышком, пустилась в неукротимый рост. За ним наблюдало нечто, способное поглощать звезды. Куда более громадное, чем поляна, которую оно выбрало, чтобы ощущать через нее мир, куда более громадное, чем лес, казавшийся в этот миг единым организмом, и это нечто бесстрастно сознавало его приход. Перевоплощение, охватывавшее мир, само по себе было лишь передаточным механизмом, через который обитатель темноты между звездами этот мир воспринимал. И мир, и звезды были меньше, чем сон, не более, чем мгновенный провал в его сознании, и перерождение, уготованное этому миру, было бесконечно малым по его понятиям – так, шевеление во сне, мимолетное сновидение об ужасающем совершенстве, которое охватит бесконечность, когда присутствие из темноты проснется полностью.

Оно все равно в конечном итоге дотянулось бы до этого мира, помогай Бен ему или нет. Но даже если бы он мог спасти Эллен и детей, и многих других, просто сопротивляясь желанию вернуться в Старгрейв, в каком-то смысле это не имело значения: безграничное иное уже подготовило засаду для вселенной. Возможно, оно каким-то образом уже занимает то же самое пространство – возможно, только вселенная и препятствует его пробуждению. Бен не смеет даже надеяться противостоять ему. Канистры с бензином увлекали его вперед, вынуждая сделать несколько последних бессмысленных шагов, и тогда он выронит их и упадет сам.

А потом его осенила мысль, похожая на искру – слишком маленькая, чтобы увидеть ее, но все же привлекшая внимание. Если он не в состоянии повлиять на происходящее, зачем же его заманили на эту поляну?

Бен сам говорил детям, что они были избраны, потому что они те, кто они есть. Оглядываясь назад, стоит признать, что его самонадеянность была не просто чудовищной, она была непростительной, но вдруг в ней заключена доля истины? Даже если он – не более чем фрагмент узора, это означает, что для перевоплощения он необходим. Он носитель последних следов наследия Эдварда Стерлинга и всего его рода. Неудивительно, что для наблюдателя из темноты он представляется не более атома – но подобное восприятие себя неожиданным образом освобождает, потому что теперь уже, кажется, не имеет значения, что он делает с собой. Он больше, чем просто фрагмент, если сам выбрал не быть им.

Пошатнувшись, Бен остановился в нескольких шагах от центра поляны. Выпустив из правой руки канистру, которая глухо стукнулась о лед, и звук мгновенно поглотила тишина, он порылся в кармане, выискивая картонную книжечку спичек, на которых Говард Беллами нацарапал свой адрес, и стиснул ее саднящими пальцами.

Стоило ему остановиться, и темнота стала лучше видеть его. Небосвод над головой по-паучьи присел, и весь лес развернулся к нему. Бен чувствовал себя насекомым, коснувшимся плотоядного растения. Он растревожил его, подумал он гневно, а ведь он еще даже не начинал. Бен развернул на себя открытую канистру, подсунув одну руку под дно, потому что сил поднять ее за ручку не хватало, наклонил, и жидкость с бульканьем растеклась вокруг его ног. Когда канистра стала полегче, чтобы он смог поднять ее выше трясущимися руками, он плеснул бензина себе на грудь, затем, зажмурив глаза и задержав дыхание, вылил остатки на голову.

Вроде бы, ничто ему не мешало. От запаха бензина и осознания того, что он намеревается совершить, его едва не тошнило. Теперь останавливаться нельзя – он связал себя обязательством. Бен отшвырнул пустую канистру под деревья и умудрился не потерять равновесие, когда наклонился за полной, поднимая ее с кишащего узорами льда. Пока он выпрямлялся, бензин из канистры потек ему на живот, омерзительно булькая, словно от нетерпения. Он поднял канистру повыше, насколько хватило сил, и заставил себя стоять с вытянутыми к небу руками, пока последняя капля бензина не стекла по голове. Он бросил канистру, не глядя, пнул ее ногой и открыл саднящие глаза, чтобы найти спичку.

Зажатая в кулаке, картонная книжица не намокла. Для задуманного фокуса хватит и одной спички. Бен раскрыл картонку блестящим от жидкости пальцем и оторвал крайнюю спичку. Чиркнул, вспоминая тот раз, когда уехал от Эллен и детей, а потом так торопился домой, чтобы защитить их, вовсе не понимая, что его подталкивают совершить нечто, совершенно противоположное. Чувство вины, захлестнувшее его с головой, не шло ни в какое сравнение с тем страхом, какой он испытал, когда спичка вспыхнула. Он потряс ею в воздухе, отбросил от себя, и она упала с шипением.

Звук был такой, словно лед потешается над ним.

– Поменьше самонадеянности! – рыкнул он и, оторвав следующую спичку, поджег всю картонку.

Бен сознавал, что делает, понимал, что пути назад не будет. Когда спички загорелись, обе его руки охватило пламя, и он уронил пылающую картонку к ногам. Моментально огонь взметнулся по телу и добрался до лица раньше, чем он успел вдохнуть воздуха, чтобы закричать.

Кажется, лес закричал вместо него. Снег между деревьями взметнулся и ринулся на него, пронзительно скрежеща ледяными осколками. В мгновения до того, как факел, в который он превратился, ослепил и оглушил его, Бен увидел, как текучие узоры изменили направление и ринулись к нему, словно желая потушить. Он чувствовал, как от пламени закипают глаза, как огонь проникает во все отверстия на лице, и думал, что сойдет с ума от боли раньше, чем умрет, от боли, которая, казалось, может не закончится никогда.

А в следующий миг боль отступила, хотя он был еще в сознании. Его как будто подхватила и понесла прочь ледяная стая, поднимая в бескрайнюю темноту. Он чувствовал, как сливается со снежной бурей, но в этом было нечто большее: он расширялся, словно галактика. Возможно, его сознание наконец-то делало это; возможно, его страх перед присутствием, промельк которого он заметил в лесу, всего лишь доказывал, что он даже близко не сумел осознать все величие того. Возможно, нынешнее озарение было все, чего он мог ожидать, наилучший итог жизни, на который он лишь смел надеяться, а может быть, это было только начало.

Эпилог

Хотя ресторан рядом с Ковент-Гарден был новый, он старался казаться старше. Тротуар перед входом выгибался полукругом, и лестница вела вниз, к толстой дубовой двери с шутейным дверным молотком из тяжелой меди, изображавшим физиономию благодушного повара с кольцом в зубах. Сквозь забранные решетками окна, рамы которых напоминали продолжение гладкой стены, можно было разглядеть размытые силуэты людей, обедавших у камина. На тротуаре у входа, чуть подрагивая