И для того, чтобы быть свободной, ты избавилась от моего ребенка?!

Да. И для этого тоже. А потом, ты знаешь, я не люблю детей. Дети вызывают у меня чисто физическое отвращение. Когда я вижу маленького ребенка, меня тошнить. Рвать тянет. Вот такая я, уж извини, дорогой. Дети писают… какают… орут, визжат… корчатся, как червячки… ф-фу!..

Он вскочил с колен. Схватил ее обеими руками за щеки. Ее брови испуганно, изумленно поползли вверх, влажный алый рот приоткрылся. Его пальцы скользили по намазанной кремами смуглой коже.

Цэцэг, ты животное! — крикнул он. — Скажи, чем вы занимаетесь с моим отцом!

Ее узкие глаза от страха округлились, сделались большими, как черные вишни. Она закусила перламутровыми заячьими зубками нижнюю губу.

Ну хорошо. Ты отстанешь, если я скажу? Мы ловили беременных девок и продавали их и их икру. В хорошие руки. За рубеж. Очень дорого.

Продавали?!

Ты полный кретин, Ефим. — Она оттолкнула его руку от своего лица. — Конечно, продавали! Ведь все в мире продается и покупается! Ты же сам знаешь это! Да, продавали! На запчасти. Разве тебе не нужна будет свежая здоровая девственная почка, когда твоя откажет? Или другие, свежие и здоровые, потроха?!

Он сделал шаг назад. Он попятился от кровати.

Она сидела на кровати в своей роскошной хате на Якиманке такая ухоженная, такая молодая, красивая и здоровая, а ведь ей, наверное, уже было много лет, он же никогда не спрашивал ее о ее возрасте, ну да, она же тоже омолаживалась, она тоже питала, подкармливала себя свежими и здоровыми потрохами — тех женщин, тех детей, тех мальчиков и девочек, которых они убивали… они… она и его отец?!

Дина. Дина Вольфензон.

Они убили ее. От нее осталась только эта золотая змейка с изумрудными глазами.

Комната отца. Та комната, где висели женские украшения.

Браслеты… кольца… броши… колье… подвески… серьги… и даже золотые крестики на золотых цепочках… и мусульманские полумесяцы… и буддийские медальоны с маленьким золотым Буддой внутри и санскритским иероглифом «счастье» на золотой медальонной крышке…

Украшения… Женщины… Убитые…

Тьма вспыхнула перед ним золотой молнией разгадки.

Это все были украшения с убитых женщин! С их добычи! С их убитой, взрезанной и распотрошенной дичи…

Но ведь можно было выкупить детей… оформить документы… так делают, продают за границу — для усыновления… или для чего иного?.. Нет, нет, этого они не стали бы делать… Хлопотно… платить деньги… и потом, мать остается жива… и растет гора официоза… и она может подать в суд, если что не так, если ее обожаемого ребеночка не воспитывает зажиточная бездетная семья в Америке или во Франции, а давным-давно разделали и продали, и денежки эти уже проели, определили, проиграли в рулетку… Да и мать — тоже товар, и ее потроха на что-то дельное сгодятся… а анализы все они брали, с больными не возились… все было чисто, правильно… красиво… стерильно…

Что с тобой?! — крикнула Цэцэг как припадочная.

Он уже шел на нее. Он шел на нее, раскинув руки, будто бы хотел ее обнять, но она, глядя в его лицо, все поняла превосходно: он сейчас ее задушит.

Она поняла, что он понял все.

Ефим! — крикнула она и подняла перед собой руки, чтобы защититься. — Ефим! Не надо!

Красное бешенство плыло, вертелось перед его глазами. Он потерял рассудок. В нем, внутри, осталось только пламя. Красное, бешеное пламя, оно билось, бушевало, рвалось наружу. Он пытался руками, головой затолкнуть его внутрь. Напрасно. Оно вырывалось из него, затопляло с головой его, комнату, сидящую на кровати смуглую женщину с искаженным от ужаса лицом. Все охватилось красным пламенем. Зрения больше не было. Слуха не было. Он не слышал, как женщина кричала. Как визжала, страшно, на высокой ноте, умоляя, заклиная. Не видел, как закидывалось кверху, будто бы к небесам, будто в мольбе, ее лицо, как она хватала его за руки, внезапно ставшие каменными, железными. Не чувствовал, как под его пальцами сминается, гнется, пружинит, как тесто на опаре, мягкая плоть, как напрягаются сведенные судорогой мышцы, как хрустят, будто стеклянные, позвонки. Он давил и сжимал, бессмысленно скалился и тяжело дышал — до тех пор, пока красный огонь внезапно, враз отхлынул, освободил его лицо, вернул ему бедный, дрожащий, растерянный разум. Он увидел на кровати лежащую навзничь, бездыханную женщину. Ее черные волосы разметались по подушке. Ее красивое раскосое лицо синюшно вздулось. На ее нежной шее отпечатались красные пятна его пальцев.

И он снова упал перед кроватью на колени.

И ужас, красный ужас опять, от маковки до пяток, затопил его.

* * *

— Ты последняя! Последняя на моем счету, Ангелина! Повернись! Повернись, чтобы я мог видеть твои глаза!

Она обернулась к двери. Пьяница с Красной площади, нагло называющий себя пророком Нострадамусом, сбитый с ног ее пощечиной, скрючившись червяком на полу, поднял щетинистое лицо и тоже обернул его к вошедшему. Из беззубого рта пьяницы текли слюни на подбородок.

На пороге стоял Архип Косов с пистолетом в руке.

С тем самым увесистым «магнумом» последней модели, что он отнял у убитого им больничного охранника.

Он целился в Ангелину.

Заросший щетиной человечек, валявшийся у ног Ангелины, прохрипел:

Брось, брось пистолетик, парень… Не балуй…

Вместо лица у Архипа была маска.

Тяжелая белая, застывшая, будто гипсовая маска. Неподвижные черты. Бледные щеки. Белый лоб. И только черная отросшая колючая щетина на черепе подчеркивала болезненную белизну кожи, обтягивавшей костяк лица.

Архип, — голос Ангелины тоже превратился в хрип, — Архипка…

Больной Косов прибыл по вашему приказанию, сударыня, — не опуская пистолета, он слегка поклонился, как паяц. — Что вам исполнить? Соло под током? Арию под дубинками Дубины? Песню, которую мы пели с Лией? О том, как меня похоронят под снегом, а на снегу разожгут костер… Ты! Наконец-то! Я тебя нашел! И я выпущу в тебя пулю! В тебя! В последнюю тебя!

Архип… почему… в последнюю…

Человечек у ее ног застонал, перевернулся на полу с боку на бок, как кот.

Архип оскалил зубы. Теперь его исхудалое лицо совсем походило на череп. Глаза глубоко ввалились. Щеки втянулись, как у истощенного, как у узника. Зубы почернели. Но пистолет он держал твердо, бестрепетно.

Ты последняя на моем счету. Я всех убил. Я убил их всех. Тебя я приберег напоследок. На закуску. Ты думала, что ты вечная, Ангелина?! Маленькая пулька — и тебя нет.

Она расширила глаза. Подняла руки ладонями вперед.

Архип, — сказала она, приказывая, повелевая, — посмотри мне в глаза. Мне! В глаза!

Он, наставляя на нее пистолет, смотрел ей в глаза.

Она сосредоточилась. Она послала из своих глаз в его глаза все смертоносные токи. Напрасно. Она не чувствовала, что он их принимает. Она чувствовала: он защищен невидимой броней. Страшной, неразрубаемой, неразрушаемой ничем, никаким ее мощным гипнозом, броней собственного бесповоротного сумасшествия.