большинство которых под впечатлением его, хотя и краткого, торжества над Вицаро, казалось, было расположено его выслушать.

— Не я был зачинщиком, — сказал он, — и мне неприятно, что так все это случилось... Я только защищался. Впрочем, нынче не время разбираться в наших личных отношениях. Мы все сюда собрались для того, чтобы столковаться и решить, какого образа действий нам следует держаться во время предстоящей войны. Как я разумею, вам всем желательно избрать главнокомандующего, в повиновении которому мы все, и я первый, обязаны присягнуть. Так ли? Кто согласен, поднимите руки.

Поднялись три-четыре руки. Остальные кричали хором, что не хотят никакого главнокомандующего, что желают распоряжаться своими отрядами каждый по-своему.

В эту минуту, вскочив на какое-то возвышение, громко заговорила красавица Виктория:

— Я, друзья мои, полагаю, что этот молодой человек прав. Нам необходимо иметь командира. Вразброд мы не можем сладить с чужеземным войском. Выбрать надо человека, который того стоит: самого смелого и благоразумного из нас. Полагаю, что лучше этого молодца, который сейчас речь держал, нам не нужно искать. Уж чего смелее? Всем нам в лицо сказал, что мы только разбоями умеем заниматься! И храбр он. Видели, как ловко оборонился от нападавшего? Я первая готова присягнуть в подчинении ему как командиру...

Атаманы, озадаченные, переглядывались между собою. Вицаро совсем озверел: как могла так нагло изменить ему любовница, которая для него пожертвовала всем, не пожалев ни отца, ни матери... Атаманам пришлось крепко держать его за руки.

— Ты теперь успокойся, — советовали ему, — успеешь после отомстить...

— Кровь их всю сам высосу, и у Виктории, и у него, — хрипел любовник последней...

Разговоры продолжались. Многие атаманы начинали склоняться на речи Виктории. Те, которые завидовали раньше одежде Рикардо, оружию и спокойной выдержке, стали, по своей дикой простоте, дивиться всему этому и проникаться уважением. Особенно содействовало этой перемене то, что Вицаро перед ним спасовал. Начинали уже раздаваться голоса:

— Ну, ладно... Пусть он нам только прежде скажет, как думает он вести кампанию.

В это время вне сарая обнаружилось движение, обратившее общее внимание. Туда прибыло несколько отлично вооруженных, богато одетых всадников. Во главе их оказался герцог[7] Фаньяно, крупнейший местный землевладелец и важная особа при бурбонском дворе.

Совещание в сарае оборвалось. Герцог вошел туда с частью своей свиты и, осведомись, что речь шла о выборе главнокомандующего, громко произнес:

— Главнокомандующий по праву — только наш король, его величество Фердинанд IV!

Атаманы словно встрепенулись. Речи Рикардо, его блестящее вооружение и не менее блестящий исход борьбы с доселе непобедимым Вицаро были забыты: перед ними нынче стоял величавый, бодрый, нестарый еще феодал, помогавший им шесть лет назад отбиваться от французов, раздавить республиканцев и восстановить Бурбонов. Из-под богатой распахнутой шубки виднелась грудь, покрытая золотыми и алмазными звездами и крестами.

— Мы осведомились, — громко и авторитетно продолжал Фаньяно, — что сегодня сюда сойдутся наивернейшие подданные нашего государя, поклявшиеся не щадить живота своего за охранение престола его величества. Нам неизвестно, кто пригласил вас, но мы желаем верить, что это лицо предложило вам избрать себе командира не из каких-либо личных корыстных целей; что его к тому побуждало благородное верноподданническое чувство. Мне неизвестно даже его имя. Я же, герцог Фаньяно, старший обер-шталмейстер двора ее величества королевы, обращаюсь к вам от имени нашего короля и повелителя. И говорю вам, что война, которая предстоит нам, война партизанская. Для нее вовсе не требуется никаких главных генералов или главнокомандующих. Такой начальник мог бы даже оказаться вредным. И вот почему. Наши коварные враги не стесняются никакими средствами. Если им не удастся обессилить нас оружием, то они постараются победить нас предательством, хитростью, подкупом. Поэтому я и говорю: не надо никакого главного начальника. Пусть главарь каждого отряда будет полным хозяином в пределах той области, которая будет ему поручена.

— Так это! Так! Браво! Да здравствует король, и никаких командиров нам не надо, — отозвалась толпа.

Громче всех кричали те атаманы, которые имели в виду личные выгоды, личное обогащение на войне. Герцог, вынув из кармана лист бумаги и развернув его, заговорил снова:

— Я вот на этом листе пометил подробно приказания, которые должен передать вам. Здесь обозначены ваши имена и те части нашего отечества, которые каждому из вас надлежит защищать от французов.

Фаньяно громко, внятно прочел список и добавил:

— Каждый из вас, атаманов, получит по тысяче пиастров для вооружения своего отряда. Кроме того, я привез вам истинно радостную весть. Наш святейший отец папа посылает свое благословение вашему оружию, а каждому из вас десятилетнюю индульгенцию, то есть полное отпущение грехов.

Атаманы возликовали. Крики и возгласы сливались в какой-то дикий гам. Особенно кстати оказались эти тысячи пиастров. Многие атаманы не утерпели и выглядывали из сарая, чтобы воочию убедиться, что мешки с золотом прибыли в свите герцога. Несколько мулов, нагруженных соблазнительно тяжелыми мешками, стояли в прогалине, охраняемые вооруженными слугами Фаньяно.

Так началась война, которая длилась пять лет, — война жестокая, беспощадная, с коварными ухищрениями, с бесчеловечными западнями. Мелкие сражения и стычки непрестанно и повсюду следовали без передышки и ни к каким результатам не приводили. Франции она стоила много тысяч молодых доблестных жизней. На нас[8] она обрушилась страшным разором, возбудила непримиримую ненависть между близкими земляками, загубила целые семьи, охватила террором самые благодатные, самые благословенные провинции королевства. Земледельческие классы впали в нищету непоправимую, пути сообщения не могли более служить своей цели, торговля затихла. Самое имя нашей страны обратилось впоследствии, на страницах исторических сочинений иностранных прогрессивных писателей, в синоним варварства.

Нынче минул целый век после этой войны, а мы все еще ощущаем последствия ужасных событий, жестокой репутации и клеветы, возводимой на нас теми, кто, желая унизить репутацию Бурбонов, унижали и целую нацию, приписывая происхождение всего зла преувеличенной безнравственности населения.

Впрочем, мы не беремся подробно описывать трагический период итальянской жизни, который до сих пор не нашел еще для себя вполне компетентного и беспристрастного историка. Мы желаем только объяснить, что спокойствие и относительное благоденствие страны не было восстановлено одним Манесом; такая задача для одного человека была бы не по силам, как бы безжалостны ни были принятые им репрессивные меры, как бы стойки ни были его намерения и характер.

Нет! Жестокая война стала стихать тогда, когда народ начал понимать, что правительство Иоакима Мюрата[9] действительно стремилось извлечь население из тяжкого нищенства. Когда это правительство стало издавать клонившиеся