В 18… году в Риме во время карнавала я отправился на маскарад в палаццо неаполитанского герцога ди Брольо[105]. В тот день я более обычного предался излишествам винного стола, и духота, стоявшая в переполненных залах, нестерпимо досаждала мне. К тому же давка и необходимость пробиваться через толпы людей тоже в немалой степени способствовали моему раздражению, поскольку я настойчиво искал встречи (позвольте не говорить, с какой низкой целью) с юной, жизнерадостной и прекрасной супругой старого, выживающего из ума герцога. С беспечным легкомыслием она еще до начала маскарада рассказала мне, какой на ней будет костюм, и теперь, заметив его, я бросился в толпу, чтобы предстать перед ней. Но, сделав первый шаг, я почувствовал, что мне на плечо легла легкая рука, и услышал знакомый тихий ненавистный шепот.

Охваченный неистовой яростью, я стремительно развернулся к тому, кто остановил меня, и схватил его за воротник. Как я и ожидал, костюм его в точности совпадал с моим: он был облачен в синий бархатный испанский плащ и опоясан кроваво-красным поясом, на котором висела рапира. Черная шелковая маска полностью скрывала его лицо.

– Негодяй! – произнес я осипшим от негодования голосом, и каждый произнесенный мною слог разжигал вспыхнувший во мне адский огонь. – Негодяй! Самозванец! Проклятый мерзавец! Я не позволю… Не позволю тебе преследовать меня до конца моих дней! Следуй за мной, или я проткну тебя прямо здесь! – И я стал пробиваться из бального зала в небольшую примыкающую переднюю, таща его за собой. Он же совершенно не сопротивлялся.

Войдя в переднюю, я с силой оттолкнул его от себя. Отшатнувшись, он ухватился за стену, а я, изрыгая проклятия, закрыл дверь, после чего велел ему обнажить рапиру. Он помедлил, но лишь мгновение, а после с тихим вздохом, не произнеся ни слова, вытащил из ножен рапиру и приготовился защищаться.

Поединок был коротким. Все виды неукротимой ярости, какие только есть на этом свете, бурлили во мне, и я чувствовал в своей руке энергию и силу множества рук. В несколько секунд я напором оттеснил его к обшитой деревянными панелями стене, где у него не было возможности защищаться, и стал остервенело бить его клинком в грудь снова и снова.

В этот миг кто-то попытался открыть дверь. Я метнулся к ней, чтобы помешать постороннему вторжению, и тут же вернулся к умирающему противнику. Но возможно ли человеческими словами передать изумление, безграничный ужас, охватившие меня, когда я увидел то, что открылось моему взору? Того краткого мгновения, на которое я отвел глаза, оказалось достаточно, чтобы с дальним концом комнаты произошла полная перемена. Огромное зеркало (так сначала показалось мне, охваченному смятением) теперь высилось там, где до этого не было ничего подобного, и когда я в смертельном страхе подошел к нему, мое отражение, с моим собственным лицом – с той лишь разницей, что бледным и залитым кровью – нетвердой поступью, шатаясь, ступило из него мне навстречу.

Я решил, что это отражение, но нет. То был мой противник – Уильсон стоял передо мною в предсмертной агонии. Маска и плащ его лежали там, куда он их отбросил, – на полу. И не было во всем его одеянии ни единой нити, во всем поразительном, неповторимом, своеобразном облике ни единой черточки, которые отличались бы от моих!

Это был Уильсон, но теперь говорил он не шепотом, и я представлял, что это я сам произнес:

– Ты победил, а я уступаю. Но отныне и ты мертв… Мертв для мира, для небес, для надежды! Ты жил во мне… и это твоя смерть – взгляни на это лицо, это ты сам, – как сам, своею собственной рукой ты убил себя!