жизни не было. — И улыбается. — Даже не помню, была ли молодой. — Снова улыбается. — Заболеет кто из ребят, придет врач, даст порошки, да все не от горя». Никто никогда не слышал от нее ропота, хотя, по совести говоря, за все свои бессонные ночи она имела «чмок в щечку» — и за то, как говорится, спасибо.

Наши матери, наши вечные труженицы, как они похожи друг на друга своей терпимостью к детскому, наивному, но жестокому эгоизму! И как похожи друг на друга мы, дети, привыкшие к материнской жертвенности как к чему-то естественному и природой установленному! Кто последней садится за стол и первой из-за стола поднимается? Когда мы всей семьей собираемся в кино и вдруг обнаруживаем, что одного билета не хватает, — чей это билет? Кто готов помереть при каждом нашем недомогании и кто на ногах таскает собственные настоящие болезни, стараясь причинять нам как можно меньше хлопот? И почему, поздно спохватившись, мы все же собственным эгоизмом измеряем величину потери: нет, не будет больше любимого фасолевого супа, и никто так не выгладит нашей рубашки, и некому хранить наши тайны, и некому ждать нас, когда другие уже не ждут.

Мы — вечные должники наших матерей, но так устроен мир, что долг родителям мы отдаем собственным детям, когда сами родителями становимся.

Правда, наша жертвенность уже иного типа, более рациональная и умеренная, — не берусь сказать почему. Во всяком случае, Мария Осиповна за все свои сорок девять лет ни разу не была на курорте, к чему, кстати, и не стремилась: вот уж воистину, как говорили мудрые предки, подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь. А Слава с Ириной за один только год дважды побывали в Москве. Когда я спросил Ирину, хочет ли она второго ребенка, ответ был утвердительным: да, хочу, но не ранее как через пять лет. Почему через пять? А потому, что и ей и Славе еще нужно доучиться и погулять. Так и сказала: «Погулять. Еще успеем с детьми насидеться».

От Марии Осиповны такого ответа, конечно, не услышишь, но ее сердце сработано еще по старому рецепту.

Отец. Каждое утро Борис Ефимович собирает авоську с пустыми бутылочками и отправляется в детскую молочную кухню за В-рисом, творожком, кефирчиком и прочим прикормом для годовалого Мишки. С одной стороны, отец семейства, конечно, понимает, что таскаться с бутылочками — не мужское дело, тем более что к самому прикорму он относится с величайшим презрением, искренне полагая, что свежее пиво было бы Мишке полезней. С другой стороны, кроме Бориса Ефимовича, ходить по утрам в консультацию действительно некому: Мария Осиповна чуть свет убегает на работу, а дочерей, как ни попросишь, слышишь в ответ: сессия! «Делать детей в сессию — это они могут, — думает про себя Борис Ефимович, — а как кормить да воспитывать…»

Но было время, когда Борис Ефимович занимался семьей куда меньше, чем сегодня, и относился к ней, по его собственному выражению, «нейтрально». Это, однако, не мешало детям уважать отца. Бывало, когда мать делала ребятам скромные подарки ко дню рождения или покупала по праздникам сладкое, они каким-то шестым чувством все же угадывали, что удовольствие получают за счет отца, и были ему за это благодарны, хотя сам он, кроме денег, ничего домой не приносил.

Отец много работал, и работа поглощала все его силы. Он был по натуре человеком мягким, добрым и «недобойным», как называли его соседи, имея в виду его совершенную неспособность добиваться чего-либо для семьи. По квартирному вопросу, например, за долгие годы он всего раз был на приеме «у одной личности районного масштаба, которая сидела за двумя кожаными дверями и говорила о трудностях в международном положении». Мария Осиповна звала мужа «квелым», а он, оправдываясь, восклицал: «Какой же я квелый, если я просто понимаю обстановку и не нахальничаю!»

В сложные периоды жизни отец семейства иногда попивал, ссорился с Марией Осиповной, но, как говорит она, отлучался из дому только по служебным обязанностям: работал он, кстати, в милиции и лишь недавно ушел на пенсию в звании старшего лейтенанта.

То ли работа высушивала его доброе сердце, то ли бесконечные житейские сложности заморочивали ему голову, но как-то с годами отец суровел, затворялся в своих заботах и думах, становился малочувствительным к бедам других, даже очень близких ему людей.

Бывало, найдя минутку, Мария Осиповна говорила Борису Ефимовичу: очнись, отец, потеплей к людям, отогрей их об себя и сам отогрейся, ну хоть родителю своему чем помоги, какой-никакой посылочкой, ведь дети, мол, видят. Сама Мария Осиповна, когда мать ее была жива, каждый квартал накупала гостинцев, собирала детей и уезжала с ними в деревню. Там она топила бабушке баньку, купала ее, причесывала, помогала по хозяйству и нежно ей сочувствовала. Вот и теперь, когда вся семья оказывается в сборе, да за столом, да еще с водочкой, и мать запевает любимую бабушкину «Чудный месяц плывет над рекою», дед Осип обязательно плачет в голос, и дети, глядя на него, начинают шмыгать носами.

Сегодня Борис Ефимович вроде бы потеплел, почувствовал тягу к семье, и нежность проснулась к внуку, — да, кажется, поздно, потому что получилось так, что дети отошли от него, и до сих пор не знают, когда у отца день рождения, и передают ему приветы в письмах домой, адресованных матери.

Ничего не поделаешь, все в нашей жизни сцеплено в тугой узел, все взаимосвязано: как мы относимся к нашим родителям, так наши дети относятся к нам.

Дети. Физиологи считают, что за несколько первых лет жизни человеческий мозг проходит половину пути своего умственного развития. Говорят также, что, если ребенок до трехлетнего возраста не начал ходить, он никогда не пойдет, если до шести лет не стал говорить, никогда не заговорит.

Короче: дитя есть отец самого себя взрослого.

Я был лишен возможности наблюдать, как воспитывались дети в семье Поляновых. Они предстали передо мной в готовом, что ли, виде. Слава, например, человеком трудолюбивым, но обладающим и обостренной честностью ко всему, что касается денег, и вместе с тем каким-то повышенным интересом к заработку.

Спрашивается, откуда у Славы эти качества?

Рассказ из его прошлого Борис Ефимович начинает многообещающей фразой: «Людей-кристаллов нет…» И далее следует, что было в ту пору Славе десять лет, учился он во втором классе и, хотя кристаллом не был, уже твердо знал: отец строг, если брать что чужое или таскать из дому. А соблазнов у мальчишки — не мне вам рассказывать. Во дворе между тем проживал некий