ее из-за пальмы, распаковал… — и принц глазам своим не поверил, до того странный предмет был вынут оттуда. Более чем странный! Алкид Второй держал в руках белый, довольно изящный гипсовый слепок женской правой ноги.

— Что это? — спросил Лариэль.

— Это посылочка от Балтасара, короля Фармазонии. И, строго говоря, не мне посылочка, а тебе, сын…

Принц взял в руки эту ногу и разглядывал ее мрачновато, сосредоточенно:

— Нога… Кому нога? Чья нога?

— Это его дочери нога. Точный слепок с нижней правой конечности фармазонской принцессы Юлианы. Нас просят примерить на нее ту самую туфельку — только и всего.

— Какие примерки, отец?! Я женат уже!

— Вот этой детали там еще не знают. Расстояние как-никак… а телеграфа еще нет… То есть у Фармазонии-то есть, у них много чего есть, а у нас… Послов иностранных мы не звали, если ты заметил. Так что они не в курсе…

— Ну так теперь надо ответить, что с ногой они запоздали, — подвел итог Лариэль.

— Ты так считаешь? — всматривался в него папа. — Да. Нет, не так резко по форме, конечно, а как можно вежливее и дружелюбнее, но все-таки в этом смысле и ответим…

Если в эти минуты вспомнить забытую на лестнице Золушку, мы увидим только напряженную ее спину и руку с влажной тряпкой, работающую в пять раз медленнее, чем эта рука привыкла… Ей было слышно каждое слово. И первым чувством ее было: нельзя ей слышать этих речей, это семейное дело короля и принца; а вдруг Лариэль отвечает не совсем то, что хотел бы, — из-за нее, из-за того, что помнит про «служанку» на лестнице?

— Как трогательный папа, Балтасар еще и это прислал, — говорил Алкид Уступчивый, доставая свернутый холст из коробки. — Портрет… Не поленился, надо же… Любопытно тебе?

— Какой еще портрет? — опять нахмурился Лариэль.

— Поясной. Нет, пардон, — чуть выше коленок. А то, что ниже, — у тебя в руках. Так что практически принцесса Юлиана тут вся.

— Вся или кусками — зачем она мне?! Отец? Ну посуди сам…

И тогда с шаловливым румянцем, проступающим на желтоватом лице, король рассказал: принцесса Юлиана родилась, когда шел к концу очень важный для пухоперонцев визит Алкида Второго в Фармазонию. Был пир в честь такого события, оба короля захмелели прилично и сосватали своих деток: Лариэля, которому годика четыре было тогда, и Юлиану, которая только-только явилась на свет… Казалось бы, шутка, пустяки, издержки слишком щедрого застолья? Но теперь свояченица Гортензия и некоторые министры хором уверяют короля, что никакая это не шутка была… что Балтасар прекрасно помнит, как они с Алкидом ударили тогда по рукам…

— Ах вы ударили? — воскликнул Лариэль, не очень-то одобрительно глядя на папу. — И тем не менее — забери от меня эту ногу! Ног больше ни от кого не принимать!

Король торопливо говорил, что и не ждал от сына другого ответа… что Анна-Вероника — такая прелесть, какие еще могут быть конкурсы… Так он и заявит министрам и свояченице…

— Прямо, без выкрутасов и недомолвок! Нечего нам, понимаешь, рты разевать на чужое! Богат Балтасар? В передовые короли выбился? И на здоровье! А зато у нас в Пухоперонии полным-полно рыжиков в этом году! Кто-то докладывал об этом. Серьезно — небывалый урожай этих рыжиков! И очень голосистые соловьи да малиновки! — так подбадривал себя Алкид Второй Уступчивый. А напоследок переспросил: — Так я уношу это все? Или взглянешь на портрет все-таки?

Лариэль отвечал: незачем, он вообще плохо верит придворным живописцам, льстивые портреты у них… А самое главное — что лучше его принцессы не было, нет и не будет!

Король благодарил сына: дух его, который до этой беседы был хлипкий, весь в сомнениях, теперь значительно окреп, и уходит папа с гордостью за Лариэля: вчерашний ветрогон сегодня очень напоминает мужчину!

Почему-то здорово устали за эти полчаса и Лариэль и Золушка.

После ухода Его Величества они целую минуту молчали и усмехались про себя… только каждый — своим мыслям. А потом он позвал ее и опять попросил, чтобы оделась она к завтраку, как подобает принцессе: дико ему видеть холщовый этот маскарад на своей жене!

Затем он сам заговорил о том, про что хотел сказать с самого начала: ночь у них прошла совсем не так, как многие подумали и как должна была пройти. Принц смущался, просил прощения… Дело было вот в чем: все эти дни перед свадьбой, когда искали невесту по всей Пухоперонии, когда напяливали одну туфельку на тысячи ножек и ножищ, — принц не смыкал глаз: ведь руководил-то поисками он лично, и не из дворца, а прямо на местах… Очень умаялся. И в три часа ночи, когда их оставили в спальне одних, он уснул, едва коснувшись подушки. Вырубился. И спал до утра, будто забыв, что юная жена — рядом…

Золушка не понимала, в чем он кается так.

— Я ж видела эту твою усталость… и нечего объяснять. Все это пустяки, наговориться и днем можно…

— Наговориться! — Принц засмеялся и несколько раз восхищенно повторял это слово. — Нет, ты ангел у меня! Дай я обследую твои лопатки: нет ли там крылышек?

…А через несколько минут их вспугнула тревога, поднятая кем-то из слуг. Папа-король, оказывается, пошел отсюда к свояченице Гортензии (это по другой лестнице надо было подняться немного), по пути он с пристрастием разглядывал присланную ногу и — споткнулся… Ногу он сломал — и если бы ту, гипсовую, чужую! Нет, перелом — причем двойной, жутко болезненный — случился у самого короля с его личной ногой, которая была вообще вне конкурса! Его Величество умудрился покатиться, пересчитать затылком десяток ступеней и теперь лежал без сознания. Во дворце вместо вчерашнего веселья воцарилась особая медицинская тишина.

«Недобрый какой-то знак подает судьба», — думала Золушка, и сердце ее сжималось от неясных предчувствий… Почему так скоро… за что? Если счастье с чудесной книгой сравнить — она дальше первой страницы еще и не листала… Несправедливо. Может, обойдется все-таки?

* * *

Глава третья. Про гусей и гусятину, про Совет Короны и творожок, за который надо платить, и весьма дорого…

Возможно, вы не увидели никакого особого смысла в названии этой страны — Пухоперония. А любому здешнему школьнику он был яснее ясного, этот смысл. «Да от гусей это слово пошло… От кого ж еще-то? Все у нас — от гусей…» — сказал бы школьник, скучая и сплевывая от досады непонятно на что…

Вот так. Если в жизни Древнего Рима была какая-то