Итак, под системой может подразумеваться религия, теория или мифология. А может ли «система» означать науку? Или пусть даже не саму науку, но такое отношение к миру, которое признает ценность и значимость научного метода и истинность открытий, которые совершаются с помощью этого метода?

Бесспорно, наука тоже предлагает некий нарратив, объясняющий устройство Вселенной, и в этом нарративе находится место и для нас с вами. Однако с этим широкомасштабным научным нарративом у многих людей возникает проблема: дело в том, что некоторые ученые отводят человеку слишком уж ничтожную роль. Например, Жак Моно в своей небезызвестной книге «Случайность и необходимость» рисует настолько безотрадную и беспощадную картину мира, лишенную всякого смысла и утешения, что требуется исключительная отвага и решимость, чтобы принять его объяснения как истину.

В связи с чем возникает вопрос: а должна ли система утешать нас? С чего мы взяли, будто система обязана приносить нам пользу? Быть может, ее смысл и цель слишком велики и загадочны? Настолько, что просто не укладываются в рамки нашего понимания? По-моему, с этим можно было бы жить, надеясь, что в один прекрасный день мы все-таки сумеем ее понять; и тогда сами поиски этого высшего смысла системы придали бы нашей жизни смысл и цель. Более того, мне кажется, что мы могли бы жить даже с сознанием того, что смысл нашей жизни ужасен. Даже если бы вдруг обнаружилось, что нас выращивает и откармливает, чтобы съесть, какой-нибудь чудовищный злобный бог, эдакий любитель человеческого фуа-гра, мы бы все равно не сдались: наоборот, у нас появилась бы великая и благородная цель — восстать против бога и свергнуть его тиранию. Но наука, похоже, не дает нам даже такого зловещего смысла. Как говорит физик Стивен Вайнберг, «чем больше мы узнаём о Вселенной, тем явственнее кажется, что она совершенно бессмысленна». По-видимому, для того чтобы прожить свою жизнь, не веря ни во что, кроме науки, нужна и впрямь немалая моральная сила. Да, без сомнения, эта система благородна (если мы вправе назвать ее системой), но сурова и требовательна.

Итак, мы обсудили некоторые возможные смыслы, которые Блейк мог вкладывать в слово «система». А теперь я хочу перейти ко второму своему вопросу — о двух вариантах выбора, которые он предложил. «Я должен сотворить Систему, чтоб не стать рабом чужих систем», — сказал он. Но неужели третьего не дано? И не забывайте, я говорю сейчас о самых насущных вещах, о глубоких и жизненно важных вопросах. Принять для себя какую-то систему — это совсем не то, что выбрать хобби, новый галстук или новый цвет для ванной комнаты. Система эта поможет или, наоборот, помешает вам писать книги. Она сделает так, чтобы жизнь текла через вас беспрепятственно, или, наоборот, удушит и убьет в вас все живое. Так что система — это очень важно.

Ну, первый вариант (создать собственную систему) в случае Блейка определенно сработал. И Блейк — не единственный писатель, испытавший на себе этот метод. Был еще один великий поэт, разработавший личную мифологию, — У. Б. Йейтс, который, как известно, восхищался Блейком и высоко ценил его. И, кстати, польза, которую писатель может извлечь из личной мифологии, не зависит напрямую от качества самой этой мифологии. Насколько я в силах понять, система Йейтса — абсолютный вздор: мешанина оккультной символики, нумерологии, искусственных ритуалов ордена Золотой Зари, всякой чепухи по поводу лунных фаз и тому подобного. Если бы она существовала сама по себе, я бы за нее и ломаного гроша не дал. Но без нее Йейтс не написал бы великие стихи, созданные им на склоне лет, — а это одни из самых лучших, самых волнующих образцов английской поэзии. И все же своим величием эти стихи обязаны языку, а не системе, которая их вдохновила, и мы могли бы… хотя мне и очень страшно высказывать такую точку зрения перед лицом Общества Блейка… но, одним словом, по поводу Блейка мы могли бы предположить нечто подобное: например, величие его «Песен невинности и опыта» не зависит от контекста, в котором они были написаны. Они остались бы для нас великими, даже если бы мы ничего не слышали о блейковской системе и не имели понятия обо всех его необычайных откровениях. «Больная роза», «Тигр», «Заблудившаяся девочка» и многие другие его стихи по-прежнему завораживали бы нас величественной магической силой своего языка. Для простого читателя ценность системы, разработанной писателем, — не столько в том, что в эту систему можно войти, принять ее и жить по ней ради нее самой, сколько в том, что она помогала творить этому писателю. Не было бы системы — не было бы и творчества; или, по крайней мере, творчество было бы куда менее интересным.

Если вы не хотите или не можете создать собственную систему, вам, по мнению Блейка, остается только одно — стать рабом чьей-то чужой системы. Да, выше я рассказал о том, как книга Наттела ненадолго заманила меня в ловушку чужой системы, и это было очень неприятно. Но задумавшись на минуту о том, что означает рабство в этом контексте, и припомнив знаменитое высказывание Блейка о Мильтоне — что тот «писал весьма сдержанно о Боге и Ангелах и весьма свободно об Аде и о Диаволе, […потому что] был он истинным Поэтом и, сам того не ведая, принадлежал партии Диавола», — мы поймем, что Мильтон, по мнению Блейка, был порабощен чужой системой, не соответствовавшей в полной мере его личному таланту.

О глубине проницательности, присущей Блейку, свидетельствует эта короткая оговорка: Мильтон принадлежал партии Диавола, сам того не ведая.

Многие писатели действительно не ведали, в чем заключен их истинный дар. С таким же успехом можно стать рабом ошибочного представления о том, чем следует заниматься, — представления, не имеющего ничего общего с вашими подлинными способностями. Сэр Артур Салливан полагал, что его долг — сочинять большие оперы; глупости, с которыми носился его соавтор Гилберт, выводили его из себя, но в итоге можно спросить: сколько постановок серьезной оперы «Айвенго», написанной Салливаном, приходится на каждую тысячу постановок «Микадо»?

Открыть свой настоящий талант, пока не поздно, — это большая удача. У меня, например, ушло много времени на то, чтобы избавиться от поработившего меня убеждения, будто уважающий себя писатель обязан писать лишь строго реалистические романы. Можно заставить себя некоторое время работать в оковах долга, но это тяжело и мучительно; это, по выражению Рескина, безблагодатный рабский труд; или, по выражению Йейтса, попытка заставить волю выполнять работу воображения. В общем, это все равно что лепить паучьи сети из глины. Открытие своего истинного таланта — это настоящее освобождение. Рабство, о котором говорит Блейк, далеко не всегда навязано извне. Кандалы, выкованные нашим собственным разумом, не легче любых других.

Итак, возвращаясь к вопросу о системах и наших отношениях с ними: вы можете сотворить систему самостоятельно; вы можете угодить в рабство к чужой системе; и, наконец, вы можете открыть для себя систему или теорию, созданную не вами, но такую, с которой вы почувствуете себя свободными, — как я говорил выше на примере людей, открывших для себя феминизм, марксизм или что угодно другое. По-видимому, это три основных варианта. Но, если помните, я упомянул, что в связи с системами у меня возникает не только два вопроса — что такое система, во-первых, и каковы возможные подходы к системам, во-вторых, — но и третий, к которому я обещал вернуться позже. Итак, вот этот третий вопрос: а нужна ли вообще писателю какая-то система? Можно ли обойтись без систем? И если да, то как это будет выглядеть? Каково это: не быть приверженцем какого-то учения, не быть рабом какого-то мировоззрения, не вешать на себя никаких ярлыков, ни за что не держаться и ничем себя не ограничивать?