Улыбки в адрес Анны Андреевны в нашем кругу были строго регламентированы и допускались исключительно по двум поводам, двум ее, как считалось, “заскокам”: уверенности в том, что ее встречи с сэром Исайей Берлином на рубеже 1945–1946 годов сыграли роль в начале “холодной войны”, и, с нелегкой руки Надежды Яковлевны Мандельштам, в том, что даже в преклонных годах она полагала, будто окружающие, как в былые дни, восхищаются и любуются ею.

Что первое из так называемых заблуждений Ахматовой не беспочвенно, становится ясным, если из фактов посещений Исайей Берлином Анны Ахматовой, не отвлекаясь на разбор и опровержение домыслов в жанре “было/не было” (как известно, А.А. давала понять, что “было”, а сэр Исайя как истый джентльмен стоял на том, что нет, “не было”), протянуть ниточку от личного специального задания, полученного сэром Исайей Берлином непосредственного от сэра Уинстона Черчилля: собрать сведения о состоянии умов, о настроениях и мнениях советских писателей, через доклад-отчет Берлина Черчиллю, в котором, без сомнения, виднейшее место отводилось высказываниям Анны Ахматовой, – к знаменитой Фултонской речи английского премьера, которая и положила начало “холодной войне”.

Что же до другой “фантазии”, то истинность ее, то есть тот факт, что она вовсе не являлась фантазией, подтвержден неоднократно воспоминаниями, высказываниями и стихами младших современников Анны Ахматовой. К тем, что известны, могу добавить тот, которому была свидетельницей.

В январе 1966 года Иосиф Бродский посетил Москву, остановился в нашем доме. Анна Андреевна в те дни находилась в Боткинской больнице, Иосиф отправился ее навестить. Когда я, по его возвращении, осведомилась о ее самочувствии и прогнозах врачей, то в ответ услыхала:

– Она была такая… – Иосиф поискал слово, затем со смущенной и ласковой улыбкой, столь редкой на этом лице, закончил: – хорошенькая!

Это было так неожиданно, так лично и так великолепно непочтительно!

Я попыталась в уме приладить эпитет, подходящий юной девушке, к привычному мне облику грузной, тяжело больной старой дамы и убедилась, что он тут решительно неуместен. Но – странное дело: под влиянием этих слов я вдруг увидела ее другими глазами. Образ живого классика померк в моем воображении, сквозь него проступили знакомые по портретам и фотографиям черты изысканной красавицы, и припомнилось, как мой отец говорил, что не встречал женщины, прекраснее Анны Ахматовой.

– Знаешь, какая она высокая? – продолжал меж тем Иосиф с гордостью и восхищением. – С меня ростом! Мы с ней прошлись по парку, плечи – вровень! Почти…

Похоже, Надежда Яковлевна на сей раз обмишурилась и против истины погрешила.

Сдав малолетних сыновей в детский сад до вечера, отправились с соседкой на промысел: на поиски еды. В магазины тогда, в шестидесятых, ходили, как на охоту: какую дичь выследишь и затравишь, тем и накормишь семью. Повезло: в молочной оживление и столпотворение: “Выбросили!” Отстояли очередь, в последний момент обнаружилось: у меня не хватает денег. Соседка любезно выручила, на обратном пути прочла мне лекцию (была годами постарше и делилась жизненным опытом) на тему: деньги в доме должны быть (спасибо, лапочка, а я и не догадывалась!) и отвечать за то обязан мужчина, в моем случае муж Костя. Вот об этом я, правда, не догадывалась: Костя Богатырев и деньги как-то не соотносились в моем сознании. Однако попробовала послушно.

– Костя, у нас нет денег.

– Как, совсем нет? – изумился он.

– Совсем нет.

– Ни копейки?

– Ни копейки.

– Так что же нам делать?

– Не знаю.

Мудрой женщиной оказалась соседка, вот уж не думала, что такой разговор заинтересует моего возвышенного мужа! А он заинтересовался не на шутку, был полон желания действовать и в свою очередь прочел мне краткую лекцию на ту же тему: о деньгах.

– Сонюшка, к деньгам надо относиться по-атосски.

– По-отцовски? – переспросила я.

– По-атосски, – поправил Костя. – Когда у мушкетеров не было денег на экипировку, Портос, Арамис и д’Артаньян суетились, хлопотали, а мудрый Атос ложился на диван и ждал, пока деньги сами его найдут. Вот я сейчас лягу на тахту, и ты увидишь, что из этого выйдет.

Что из этого выйдет, я могла предположить, а потому удалилась на кухню препарировать утреннюю добычу. Через полчаса Костя меня окликнул. Я застала его в той же позе на тахте с тем же напряженным выражением лица.

– Пойди, загляни в почтовый ящик, – приказал он с важностью.

Я вышла на лестничную клетку, открыла ящик и убедилась, что он пуст. Костя крайне удивился.

– Ты уверена?

– Уверена.

– А ты хорошо смотрела?

– Хорошо.

– А внутри пошарила?

– Это еще зачем?

– Письмо могло застрять. Пойди, поскреби ящик с изнанки.

Я покорно вернулась на площадку, снова открыла ящик и просунула руку внутрь. Пальцы легко прошли почти до самого верха и там нащупали край тощего конверта, зацепившегося за край верхней щели. Письмо было на мое имя, из Музея Маяковского и содержало сообщение о том, что по ошибке, допущенной бухгалтерией, в минувшем году, рассчитываясь за выполненную мною для них работу, они не доплатили мне некую сумму, которую просят получить как можно скорее, приняв их искренние извинения.

– Атос мне всегда больше других мушкетеров нравился, – сказал Костя, поднимаясь с тахты.

– Куда идем, в Переделкино?

– Да ну, неохота в Переделкино: на Лилю Брик нарвемся.

Джеффри Хоскинг, наш гость, в ту пору еще не маститый профессор Лондонского университета, а юный аспирант, который в обсуждении серьезной проблемы, в какую сторону идти гулять: к писательскому поселку или к Внукову, не принимал участия, на этом месте встрепенулся.

– Как Лиля Брик? Та самая? Да разве она жива?!

Вопрос был решен. Мы пошли в сторону Переделкина – от дачки, которую мы снимали и где навестил нас Джеффри, километра полтора – два через реденький чистый лесок. Мы – это Константин Богатырев-старший, Константин Богатырев-младший, которому в ту пору минуло лет девять, и я. Все так и получилось: до поселка дошли часам к четырем, а когда свернули у трансформаторной будки на дорогу вдоль Неясной Поляны, увидели идущих навстречу Лилю Юрьевну Брик об руку с Василием Абгаровичем Катаняном – как обычно, в этот час они тут прогуливались.

Встреч с Лилей Брик я сторонилась. Отношение у меня к ней было, что называется, амбивалентное. Как и многие в моем поколении, я со школьных лет увлекалась Маяковским, стихи знала наизусть, биографию – в доступных пределах, портрет Лили Брик – родченковскую фотографию на обложке первого издания “Про это” – держала вместе с книгой на виду так, чтобы всегда любоваться. Она дарила меня вниманием, но что-то на уровне инстинкта заставляло меня держаться на расстоянии. Не то чтобы отталкивало, нет, а подсказывало: сохраняй дистанцию.