Одни из них целовали полковника в сложенные на груди руки, другие терли кулаками слезу.

Хвощинский лежал на доске, вытянувшись и раскинув носки стареньких сапог, словно продолжал находиться в проходном строю.

Кончалась для него трудная жизнь русского воина, отгремели давнишние битвы, уже не болят старые раны, и боевые знамена никогда уже не прошумят над его сединами.

Отец Герасим сказал над ним последнее надгробное слово, закончив его цитатой из тринадцатой главы Матфея.

— Нигде, — возвысил голос священник, намекая на недавние события,

— нигде нет пророку меньше чести, как в Отечестве своем и в доме своем! …

Снова грянули барабаны. Прозвучал салют из ружей. Апая тихо вскрикнула, и кто-то сжал ей локоть. Офицеры, обнажив лезвия шашек, взяли на караул. Тело полковника Хвошинского осторожно задвинули в нишу, заложили могилу кирпичом и замазали глиной.

Когда же поднялись наверх, то увидели, что н! д Баязетом снова разгорается зарево пожаров…

Какое чудо эта драма, правда? … На чтении были Нелюбохтин, Мануков и душка Грессер.

Я скромно появилась там в новом платье из белого гроденабля, и мужчины в один голос признали меня самой интересной. Вчера же мы, все светские дамы, посетили офицерский госпиталь и видели там много молодых людей благородных семейств и даже одного князя. Он был так мил, этот душка князь, и все делал мне знаки. Но мой противный муж не дал денег на новое платье с блондами, как я ни рыдала перед ним, и потому, ma chere Аглая, я не могла быть в эгот раз такой интересной…

Из письма к Аглае Хвощинской, которое поджидало ее с почтой в Игдыре

1

Тишина в этом доме была удивительной. Некрасову она казалась порой чем-то вроде сдобного теста. Пышно всходя на сытых дрожжах, эта тишина словно расползалась по комнатам, тягуче и плавно переваливая через дверные пороги. И только изредка слышал Юрий Тимофеевич легкие шаги в сенцах, велеречивые покойные разговоры молокан, частые чмоканья поцелуев мужиков и баб, их ласкательные слова:

— Сестрица Пелагеюшка, огурчика солененького не хошь ли, миленькая?

— Добренький братик мой, — доносилось в ответ, — спасибо за твое привечание, не желается мне твово огручика опосля ватрушечки сладенькой…

В «боковицу» к Некрасову часто заходили мужики в белых до колен рубахах. Ни о чем не спрашивали, ничего сами не рассказывали. И смотрели даже как будто мимо него — куда-то в сторону.

Теребя пышные бороды и целуя затянутые пергаментом яркоцветные скрижали, говорили перед уходом:

— Грех, грех-то какой… Хосподи!

Кормили, однако, словно на убой. Старица Епифания еще несколько раз приходила к нему, втирала в раны какие-то мази, велела как можно больше пить меду, и штабс-капитан чувствовал быстрое возвращение сил. Но пустота безделья уже начинала тяготить его, а потому Некрасов, в один из приходов к нему Аннушки, задержал ее у себя.

— Небось, — сказал он, — у вас грамотеев-то немало на хуторе.

Мне бы книжку какую-нибудь. Поищи, голубушка, а?

— А мы книжек не держим, — ответила девица, чего-то робея. — Тятенька говорит, что дух мертвит. Во многоглаголании спасенья не будет! ..

Было странно и дико слышать все это от красивой и здоровой девки, но убеждать ее в обратном казалось Некрасову ни к чему, и штабс-капитан спросил о другом:

— Ну, а в городе-то что? Как там наши? Сегодня ночью я плохо спал

— все больше выстрелы слушал… Держаться еще?

— Да грешат всё, — ответила Аннушка смиренно. — Царь-то ваш душегуб, он лукавого кровью тешит.

Некрасов обозлился.

— Дуришь! — сказал он. — Это вы царя издалека поругиваете, а подати-то султану турецкому исправно платите. Вот где грех-то!

Аннушка как-то скуксилась, глаза ее, прикрытые пушистыми ресницами, загрустили по-разумному ясно.

— Мне ведь тоже не сладко, — призналась она. — Эвон тятенька-то сколько сундуков мне приданым натискал. А только мне и надеть ничего не дают… Был парень один на хуторе да в Эрзеруме пропал, и все тут!

— В твои-то годы… — размечтался Юрий Тимофеевич. — Эх глупая гы, ничего-то не знаешь. Плюнула бы на все да и пошла бы домой — на Русь пошла бы… Хорошо там!

Аннушка удалилась опечаленная, и Некрасов вскоре услышал чье-то бесшабашное пение. Выглянул в оконце — увидел турецкого редифа, несшего на плечах винтовку, словно коромысло, у себя на загривке. Возле изгороди, за которой раскинулся густой сад молокан, редиф остановился и со смехом обрушил изгородь.

Савельич вышел к нему, взывая к совести:

— Скажи только — мы тебе хоть воз яблок насыплем.

Турок ответил, что ему нужно только одно яблоко. Только одно! Нет, помогать ему не надо — он сам выберет себе яблоко по вкусу. И началось варварство в саду, от которого Некрасову не терпелось встать и набить турку морду.

Савельич чуть не плакал:

— Хосподи, да пожалей ты хоть едино деревце…

Солдат остервенело ломал плодовые ветви, трещали молодые побеги, он залезал на вершины, резал деревья ножом, губил их в каком-то непонятном упоении. Наконец выбрал яблоко по вкусу, с хрустом расколол его крепкими зубами и ушел, оставив после себя искалеченный сад и поваленную изгородь.

— Вот так и всегда, — сказал Некрасову огорченный Савельич — Придут водицы испить — весь колодец заплюют нам, луковицу захотят — весь огород вытопчут… А все через вас мы терпим, — добавил мужик со злоастью. — Вы, присяжные люди, походы сюды вот делаете, одна смута от вас идет…

Некрасов посмотрел на мужика, и вдруг тошен показался ему этот старик, созидатель тысячелетнего Араратского царства.

— Виноватым быть не желаю. Если считаешь, что враги мы твои, так и оставаться в доме твоем не буду… А за хлеб-со ; ь спасибо!

Савельич нахмурился.

— Не обижай нас, — сказал он. — Ты уже благодати приобщился.

Дух животворит тебя. Не осуди, что просим откушать молока нашего…

Некрасов давно уже заметил в сенцах чугунный станок кустарного пресса. Подсунул он под давило кусочек кожи, дернул на себя рычаг — на коже четко вытеснился рельеф одной из сторон российского червонца.

— Вот, — сказал офицер, даже не удивляясь, — вот благодать ваша в чем… Шлепай, шлепай! За это тебя султан турецкий на Камчатку не вышлет.

Савельич бестрепетно посмотрел на Некрасова:

— Тайно содеянное — тайно и осудится. Этого-то добра у меня полные засеки в амбаре. Хочешь, и тебе мешка три сразу всяких монет отсыплю?

— Нет, мне не надо, — отозвался штабс-капитан. — Я с запасом жить не умею…