Было уже за полночь, когда он вернулся домой. В комнате Кейт было темно. Потихоньку он пробрался в кабинет. Не зажигая света, стоял под дверью в надежде, что услышит какое-нибудь ее движение или вздох. Однако за дверью господствовала абсолютная тишина.

«Закрылась ли она изнутри?» — подумал он.

И в ту же минуту со всей отчетливостью понял, что это не имеет никакого значения, что если бы даже вместо двери висела кисейная занавеска, то и она представляла бы преграду, препятствие большее, чем стена из железа и бетона. Стену можно каким-то усилием разбить, а здесь никакая человеческая сила не справится: их разделяет воля Кейт, которой не сломить, не согнуть, не сумеет он. Он любит ее, он так близко, он ее муж, но никто на свете не чувствует себя таким далеким и чужим, как он.

— Ах, Кейт, Кейт, — шептал он дрожащими губами, а из глаз лились слезы отчаяния.

Да, Тынецкий был прав, когда говорил, что у Гого по отношению к Кейт лишь формальные права. И действительно, что у него еще осталось? Каждой, даже незнакомой женщине он мог улыбнуться, каждой мог сказать, что она ему нравится или что она восхитительна. И только одна Кейт, единственная, была для него недоступна.

«Он хочет, чтобы я отказался от того, чего у меня нет, чем я не владею, — думал Гого, — и чего никогда уже не будет, а если честно признаться, то никогда и не было». И снова перед ним встал вопрос: «Почему, ну почему Кейт не любила его, почему возненавидела?».

Впервые не в ее характере, не в ее разуме и не в ее сердце, а лишь в себе самом он пытался найти вину за сложившуюся ситуацию. Неужели он в самом деле был таким чудовищем, таким ничтожеством? Неужто был так слеп, чтобы не увидеть, что плохой он человек, достойный лишь презрения и отвращения?

Нет, он не думал ничего скрывать от себя самого, ему хотелось трезво, критически присмотреться к себе, хотелось обнаружить то, что объяснило бы поведение Кейт по отношению к нему. Он старательно искал свою вину, но не мог найти. У него было много недостатков, и он беспристрастно их сейчас рассматривал и оценивал. Но это были не такие уж страшные пороки, из-за которых его так безжалостно осуждали. Самым большим из них была слабость. Да, он слабый, просто слабый, а может, еще, о чем говорила Иоланта, заурядный, обыкновенный, никакой.

Он тяжело прошел в свою комнату и даже не пытался уснуть.

По правде говоря, он уже знал, что ответит Тынецкому. Да, он примет его предложение, примет, вполне сознавая, что получит оплату за ничто, потому что рано или поздно он вынужден был бы добровольно или нет, но оставить Кейт в покое, просто дать ей развод. Рассудок подсказывал воспользоваться ситуацией.

«У меня, собственно, и выбора то нет, — убеждал он себя, — нет его. Если бы у меня была бы хоть искра надежды, что Кейт изменит свое отношение ко мне, что откажется хоть через несколько лет от своего решения расстаться со мной, тогда я бы не колебался ни минуты и, не раздумывая, отказался бы от предложения Тынецкого. Но нет ни малейшей надежды».

Он знал это, но все-таки решил поговорить с Кейт. Под утро написал ей записку, которую собирался отправить через служанку. Гого просил уделить ему несколько минут для разговора, и, если она захочет, он будет последним.

Он надеялся, что и в этот день Кейт не выйдет из своей спальни, но когда в восемь часов послышались ее шаги в столовой, он вскочил со стула. Неровно забилось сердце.

«Что бы это значило?»

Он быстро причесался, освежил лицо и руки туалетной водой, поправил галстук и вошел в столовую. Когда она повернулась к нему, он не смог удержаться от возгласа:

— Кейт! Что с тобой?

Он никогда еще не видел ее такой осунувшейся, с прозрачным лицом, бледными губами, синяками под глазами и покрасневшими от слез глазами.

— Ничего, — ответила она сухо.

— Ты больна?

— Нет.

Он умолк и внимательно присматривался к ее замедленным движениям. Салфеткой она вытирала с мебели пыль, и, вероятно, его присутствие и направленный на нее взгляд раздражали ее, поэтому, не закончив, она направилась к двери.

— Подожди, Кейт, мне нужно с тобой поговорить.

Она едва слышно ответила:

— У меня нет ни сил, ни желания… Да нам уже и не о чем говорить. Оставь меня в покое.

— Хорошо, Кейт, это в последний раз, — попросил он кротко. — Я не буду мучить тебя и устраивать сцены, даже не повышу голос. Если захочешь, это станет нашим последним разговором.

Она задержалась.

— Говори.

— Выслушай меня, пожалуйста, внимательно и ответь откровенно. Я могу на это рассчитывать?

— Конечно.

— Тогда скажи, смогла ли бы ты когда-нибудь простить меня, могла ли бы снова стать моей, если бы я радикально изменился или стал таким, каким бы ты хотела видеть меня? Скажи только одно короткое «да», и я еще сегодня откажусь от пенсии, приму должность в провинции, которую предлагает мне Ирвинг, перестану пить. Буду работать и сразу же уеду, чтобы не надоедать тебе своим присутствием, а ты приедешь ко мне или позволишь вернуться, когда захочешь сама.

Кейт покачала головой.

— Нет. Все уже слишком поздно.

Она говорила с таким ледяным спокойствием и с такой категоричностью, что слова застыли у него на губах. Продолжать было бессмысленно. Он лишь поклонился и вышел.

Когда около семи часов Гого появился в кондитерской, он был уже совершенно спокоен и готов к деловому разговору. Обменявшись парой фраз, они с Тынецким направились к адвокату, где оформили доверенность на имя Гого, выбравшего именно этот вариант решения вопроса. По ее условиям Гого мог свободно распоряжаться наследством Роджера Тынецкого, за исключением его дома в Варшаве и двухсот тысяч, которые находились на одном из счетов Варшавского банка. Остальное становилось собственностью Гого, так как он получал права на владение сахарным заводом, имением и всей недвижимостью, которую мог даже продать, ни перед кем не отчитываясь.

На следующий день к Кейт пришел другой адвокат, объяснив, что уполномочен от имени ее мужа уладить формальности с разводом, в котором она заинтересована.

— Ваш муж берет вину на себя. У меня есть письменное обязательство о его согласии на развод, о том, что никаких препятствий он выдвигать не будет. Таким образом, требуется только ваша подпись.

Кейт немало была удивлена неожиданно изменившейся позицией Гого, и все же, подписывая документ, вздохнула с облегчением, при этом категорически отказавшись от алиментов в сумме двух тысяч в месяц. Не могла она принять этих денег по двум причинам: во-первых, потому что они составляли единственный доход Гого, который без них просто умер бы с голоду, во-вторых, это были деньги Тынецкого, от которого по этическим соображениям она не позволила бы себе принять и гроша.

Впрочем, Кейт и не нуждалась в деньгах, имея весьма ценные украшения, оставленные ей тетушкой Матильдой. Уже несколько недель назад она решила, что часть из них она продаст, что обустроит себе маленькую квартирку, а потом найдет работу и будет достаточно зарабатывать себе на жизнь. Она не строила более отдаленных планов, стараясь не думать о завтрашнем дне: слишком болезненной и печальной была необходимость вычеркнуть из будущего Тынецкого. Но Кейт допускала, что когда-нибудь она встретит порядочного и достойного уважения мужчину, который полюбит ее и которому она ответит доброжелательностью, не опасаясь такого чувства, какое могло бы привести ее к потере собственного достоинства, к унижению и таким страданиям, какие переживала она сейчас.